Тиха вода греблі рве
25.07.2013 в 20:38
Пишет fandom Hetman & Co 2013:fandom Hetman & Co 2013. Level 2. Драбблы
Отличное место
Предпоследний
За табак и трубку
Я, Богдан
Безымянная
Опасная профессия
Ведьма
Версия №19
Ради песен сладких
Название: Отличное место
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 982 слова
Пейринг/Персонажи: апостол Андрей, языг Задук
Категория: джен
Жанр: легенда
Рейтинг: G
Краткое содержание: по мотивам легенды об освящении апостолом днепровских круч на месте будущего Киева
Предупреждения: не совсем канонический образ апостола
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Отличное место"
Грек поднялся до рассвета, взял посох и, никого не спрашивая, пошел к холмам. Задук чего-то похожего ожидал, сразу оседлал пегого и велел Тамар разбудить и отправить следом Беегзана и еще пятерых. Задук знал, что многие из пестрой компании, хвостом тащившейся за греком от самого Боспора, полезут за ним на кручи – вдруг колдун сотворит там чудо. Только двое-трое из них как-то могли сойти за воинов. А выше по течению было поселение грязеедов, ночью ветер донес на мгновение лай их собак.
Он легко догнал грека, спешился и повел коня под уздцы, почтительно держась позади. Скоро их нагнали шестеро недовольных всадников из людей Задука.
Когда солнце поднялось, все накрыла влажная духота, с того берега Данапра едва слышно громыхнуло – приближалась гроза.
Задуку мучительно хотелось в седло, он не любил ходить пешком, особенно в гору. Степь сошла на нет, сменившись перелесками и густыми рощами, уже несколько дней они едва продвигались вперед: один глубокий яр пересекал другой, на склонах холмов росли деревья-великаны. За каждым мог таиться лучник, каждый десяток шагов – подходящее место для засады, и Задук почти перестал спать, ожидая нападения. Слишком мал его отряд, слишком много с ними бесполезных и медленных пеших, не приспособленных ни для меча, ни для доспеха.
Но именно сюда стремился безумный грек. Собирался рассказывать про Ису грязеедам, надеялся, им придется по душе бог, что отдал сына на позорную смерть. Воинов-языгов эта странная история только смешила, и Задук не раз думал, что лучше бы колдун больше толковал про чудеса.
Грек упорно шагал вверх по склону, поглядывая на быстро темнеющее небо и все тяжелее опираясь на посох. Громыхнуло сильнее, в воздухе остро пахло тревогой.
Наконец Задук не выдержал:
– Не повернуть ли нам назад?
Грек резко обернулся и глянул так отчаянно, что Задук едва не попятился. Но напряженное лицо колдуна уже разгладилось.
– Не боишься ли ты грозы, друг мой?
Задук не нашелся, что ответить – как и всякий разумный человек, он боялся грома и молний.
Теперь колдун замедлил шаг, чтобы идти рядом с Задуком.
– Только что мне почудилось, ты знаешь мои мысли, Задук. Но я беспокоился не о грозе. А ты… что тебя тревожит в последние дни?
В вопросе не было подвоха: грек ничего не замечал. Задук давно привык, что этот мудрец, близко знакомый с богами и мертвыми, в делах обычных — как малое дитя, смотрит и не видит, слушает и не слышит.
– Грязееды. Они близко и их много.
Месяц успел вырасти и вновь превратиться в кривой кинжал с тех пор, как они последний раз встречали людей. Все селения, что попадались им на пути, были пусты – привычная для Задука добыча разбежалась, попряталась в лесах и болотах.
Бежали не только грязееды. Почти все языги, славные воины, непобедимые по эту сторону Данапра – ушли, откочевали на запад, прочь от орды царя Фарзоя. Кто захочет быть рабом? Копыта чужих коней топтали теперь степь, где лежали предки Задука.
– Ты говоришь, здесь остались люди? – колдун был взволнован.
– Да, надеются спрятаться в чаще, потому и не стали уходить совсем.
– Как ты знаешь, что они здесь?
Объяснять было бесполезно, и Задук сказал только:
– Запах, дым.
Еще раз громыхнуло, намного ближе.
– Они нам угрожают? Они воинственны?
Одежда, кони – почему бы грязеедам не позариться? Задук бесстрастно заметил:
– Все угрожают.
Колдун вздрогнул.
– И какие они? Ты раньше встречал их?
Задук встречал. Он знал, далеко ли стреляют их луки и как застать их в поле врасплох, за работой, и как снести головы нескольким – молодым и отчаянным, чтобы остальные присмирели, как увести, связанных, и продать на юге.
– Плохие ножи, хорошие рабы. Ковыряются в земле. Раньше у них было много еды, дед говорил. Но теперь мало, почти нечего взять.
Ножи-то плохие, но зарезать грека можно и таким, а Задук успел понять, что спасение своих жрецов не в обычаях нового бога.
Он не жаловался – свое чудо получил, еще когда сидел возле кибитки, где остывало тело его единственного сына, бесславно в три дня сгоревшего от лихорадки. Пыльное марево повисло тогда перед глазами Задука, отгородив его от мира, а потом из марева вышел человек в потрепанной греческой одежде и спросил:
– Что у тебя за горе?
Задук за свою жизнь убил и похоронил многих, и различал, когда еще имеет смысл звать жрецов или лекарей. Беегзан был безнадежно мертв. Но на зов колдуна встал таким, каким его знали до болезни, и смотрел тем же ясным взглядом, и так же ловко управлялся с арканом.
Грек не захотел лучшую кобылицу, не захотел и весь табун, ему не нужны были золото, оружие и юные рабыни, он только расспрашивал про дорогу к истокам Данапра. И тогда Задук повернул свои кибитки на север.
Резкий порыв ветра едва не сбил их с ног – прогоняя воспоминания – они были на самом верху. В небе над рекой клубилась чернота. Ниже по склону боролись с ветром спутники колдуна.
– Вон там грязееды, – Задук показал на едва заметный дымок.
Грек долго смотрел в ту сторону.
– Сколько ни гляди, лес.
– Кибитки придется оставить, плохо.
Небо взревело раз, второй, пегий забеспокоился и жалобно заржал, и Задук обнял большую лошадиную голову.
Грек жалостливо запричитал:
– Все твердят, что дальше живут только дикари, едят сырое мясо и не поймут человеческой речи. Или ушли невесть куда, спасаясь от рабства. И мы обязательно сгинем в этих лесах. День за днем твердят, слова их звучат разумно. И вот я оставил их, чтобы подняться повыше, последний раз посмотреть на это место, убедиться, что мне здесь делать нече…
И вдруг колдун ошеломленно уставился на лохматую и низкую темную тучу, наползающую на берег. Задук схватился было за меч, но никакой опасности не было, кроме грозы. Небо впереди озарялось молниями, остров посреди реки был почти скрыт за пеленой дождя. За спиной ревели под ветром деревья.
– Тут ведь отличное место для переправы, да?! – прокричал грек.
– Что ты видишь там? – Задук не осмелился перекрикивать грозу, но колдун его услышал.
– Золотые крыши! Они сверкают на солнце. Им нет числа!
Гроза прошла, пронеслась мимо высокого берега, едва задев кручи дождем. А грек взялся что-то втолковывать своим по-гречески, пока Задук заботливо чистил пегого. Чистил и думал, что греку понравится у грязеедов. У них есть лодки и сети, а колдун раньше был – смешно сказать – рыбаком.
Название: Предпоследний
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 580 слов
Пейринг/Персонажи: шах-заде Баязид, Роксолана (Хюррем)
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: у сыновей султана незавидная участь. У их матерей — еще худшая
Примечание: по книге Павла Загребельного "Роксолана". Авторский вариант этого драббла на украинском языке можно прочитать здесь
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Предпоследний"
Никогда Баязид не понимал ее.
Мать грезила о дальних краях, о непостижимых вещах, о землях, где Баязид никогда не бывал и даже не собирался. Она пела на чужом, незнакомом языке, но даже не пыталась научить Баязида этим песням. А когда он спросил, отчего она не поет по-турецки, лишь покачала головой, улыбнулась — и сразу завела одну из тех развеселых песенок, что звучали на городских площадях. Где она ее только подслушала? Баязид рассмеялся в ответ и позабыл, что хотел узнать.
А потом отец уступил ее странному капризу и отпустил Баязида с Гасан-агой в Крым и дальше, в степь. И мать заламывала руки, как от нестерпимой боли, говорила сама с собой, осыпала Баязида деньгами и велела раздавать их всякому встречному. Никогда прежде Баязид не видел ее такой. Она шептала, что родилась где-то там… И Баязид вообразил землю, изобилием и красотой подобную райским садам — но увидел лишь изнуренных людей и выжженные поля.
Гасан-ага не отпускал его никуда, ходил везде сам, и шах-заде мог только смотреть издали да изумляться, как его мать, Хюррем, прекраснейшая из всех, могла вырасти в этом страшном краю. Та, что часто смеялась и пела, так внимательно слушала, всегда давала уместные советы и отдавала мудрые приказы, разве могла она родиться здесь, где Баязид не увидел радости и мудрости ни капли? Это казалось противоестественным. И тогда он решил, что, подарив матери жизнь, эта земля иссохла.
Султан больше склонялся к Селиму, ведь лицом и рыжей шевелюрой тот удался в Хюррем. И Баязид не мог упрекнуть отца за это. Иногда пытался представить, как бы все обернулось, родись он рыжим и веснушчатым, а не похожим на валиде Хафсу, которую толком даже не знал. Только мать однажды обмолвилась, что у бабки были такие же, как у него, тонкие, темные, будто иссушенные жаждой губы, и она так же стремилась на волю.
Баязид не понял тогда.
Сколько он помнил, именно мать рвалась на свободу, из дворцовых стен, сильнее прочих. Но он расспросил учителей о валиде, и те сказали — правда. Он знал, султан ненавидел и любил валиде Хафсу так, что даже о мертвой не мог говорить о ней спокойно. Любил как мать и ненавидел ту, что не любила Хюррем. Нелюбви к Хюррем султан не прощал никому.
И Баязид смирился, что отец всегда будет искать в нем черты ненавистной валиде, а не обожаемой жены. А мать любила его больше всех, непонятно отчего, но выделяла его среди детей, и он тянулся к этой любви как к солнцу, даже если никогда не понимал ее.
Он знал страх, терзавший душу матери за всех детей — кроме Михримах, которая не могла унаследовать престол.
Он знал — однажды отец сделает выбор.
Если бы султаном стал старший, сводный брат Мустафа, им всем — Селиму, Баязиду, Мехмеду — достался бы черный шнурок. И разве что калека Джихангир пережил бы их ненадолго, ведь питье, утолявшее его боль, так же надежно и медленно убивало. Но Баязида ждал черный шнурок даже от Селима. Быть предпоследним сыном султана — быть мертвым от самого дня рождения. Обожаемая Хюррем родила их одного за другим для такой судьбы.
Они сошлись в этом невольном поединке: Сулейман и Хюррем, Хюррем и закон Османов, и только одного сына победитель был готов уступить побежденной. Долгие годы отец и мать заслоняли весь горизонт. Остальные казались слабыми тенями в этом сиянии, а Баязид был только предпоследней тенью в ряду.
И в день, когда по приказу отца черный шнурок опустился ему на шею, когда рядом такими же душили его собственных маленьких сыновей, он наконец стал тем, кем давно обречен был стать — мертвецом. Отец выбрал рыжего Селима, снова выбрал Хюррем.
Но мать отомстит за него — она умрет сама.
Название: За табак и трубку
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 502 слова
Пейринг/Персонажи: гетман Петр Сагайдачный /Анастасия Повчанская (жена гетмана)
Категория: джен
Жанр: юмор, романс
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: войско в поход вести — это легко. А вы попробуйте с женой договориться
Примечание: основан на народной песне "Ой, на горі та й женці жнуть"
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "За табак и трубку"
И в полночь затряслась земля, распахнулась дверь хаты, и раздался грозный голос:
— И куда это ты собрался опять?
Трубка выпала из рук гетмана Петра Сагайдачного. Губы сами сложились в подобострастную улыбку, не подобающую его славе грозного победителя татар и турков, и гетман смиренно ответил:
— На войну, Настенька. Судьба моя такая, на Кафу иду, турков поганых громить.
— Два дня дома посидел — и снова турков громить, — ехидно пропела вельможная гетманша, грациозно подплыв к лавке, на которой сидел и нервничал супруг. — А я? Для кого красота моя вся? Накупил кораллов и жемчугов, обвешал меня, как иконостас, и снова в поход?
Непрошеная слеза скатилась по нежной щеке, и Сагайдачный почувствовал себя последним негодяем.
— Ну, рыбка моя, — невпопад забормотал он, — ты же знаешь. Долг мой таков, землю нашу защищать, веру святую оборонять. Кабы не это, сидел бы на хуторе рядом с тобой и носа на войну не казал...
Гетманша в ответ шмыгнула носом и метнула на него недоверчивый взгляд, но промолчала — несмотря на свою властность, она была падка на лесть.
— Сидел бы и в глаза твои смотрел вечно, — подхватил гетман, чувствуя, что жена его слушает, — гладил бы ручки твои белые, целовал бы губы алые, все бы забыл. Так не дадут проклятые турки! Вот почему я их так не люблю, разлучают они меня с тобой каждый раз.
Щеки гетманши порозовели, но она все так же сурово сказала:
— А за землями нашими кто смотреть будет, в суды ездить? Соседи-шляхтичи опять распоясались!
Сагайдачный поцеловал белую ручку и с жаром ответил:
— Да разве ты с ними не управишься, золото мое? Пальни по ним из пушки, как в прошлый раз, и шелковые станут! Все говорят, что с гетманшей спорить никому нет резону — она и пушку вытащит, и сама с саблей отряд соберет, и в суде как посвидетельствует, так враги и умолкнут. За тобой наши земли как за каменной стеной, со спокойной душой в поход иду.
— А потом песни никудышные сочиняют, — пожаловалась она, но уже без прежней злости, — будто променял меня на табак и трубку, они тебе в походе нужнее, чем я.
— Плюнь на них, солнце мое ясное! — убежденно сказал Сагайдачный. — То дурные песни, попоют и забудут, а красоту твою помнить будут вечно. Каждую ночь мне в походе сниться станешь, так и время быстро пролетит. Разгромлю нехристей и вернусь всенепременно, пусть Матерь Божья, пресвятая царица наша, мне в том порукой будет!
— Ну смотри, — ответила гетманша, и голос ее зазвенел, а воздух стал сгущаться, как перед грозой, — если не вернешься на Спас, то езжай прямо на Сечь, на порог не пущу, прокляну! Из пушки встречу!
В уши громыхнуло, и с громким воплем Сагайдачный свалился с воза на землю. Он с трудом открыл глаза и увидел, что небо осветили молнии.
— Приснится же такое, — выдохнул гроза турок и снова уронил голову на траву.
Через минуту преданный джура подергал его за рукав.
— Пан гетман, лазутчик из города вернулся. Поверили вражьи дети, что мы отступили, отзывают свои войска.
— Скажи, пусть поднимают казаков, — отдал приказ гетман, проверяя табак и трубку. — Идем на Кафу.
До Спаса оставалось три недели.
Название: Я, Богдан
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 978 слов
Пейринг/Персонажи: князь Самуил Корецкий, Богдан Хмельницкий, еще не гетман, а также неизвестный итальянец с прославленным именем Пьетро (возможно и делла Валле
)
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: после поражения в битве под Цецорой в турецкий плен, кроме всех прочих, попали знаменитый герой и князь Самуил Корецкий и никому неизвестный казак Богдан Хмельницкий, сопровождавший своего отца на войну
Примечание: название драббла повторяет название известного романа Павла Загребельного "Я, Богдан", посвященного Богдану Хмельницкому
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Я, Богдан"
Мехмеда-агу вызвали в Едикуле на рассвете. Мехмед не был дураком, понимал, что за пленников держат в Едикуле, и выбрал пятерых самых спокойных и терпеливых своих янычар. Во внутреннем дворике, склонив головы, они выслушали волю повелителя правоверных. Им предстояло отправиться в Черную башню и казнить князя Корецкого.
Наблюдать за казнью приставили Селима-пашу.
Двое из янычар Мехмеда, услышав об этом, отвернулись и тайком сплюнули — для них не было существа отвратительнее, чем родовитый белоручка и выскочка. А Мехмед-ага понял, что дело плохо. Никакое дело не кончится добром, если в нем участвует Селим-паша, тем более казнь. Потому Мехмед попросил себе в помощь двух евнухов-экзекуторов покрепче.
Селим-паша, сиявший от гордости, как солнце с небес, возмутился и поднял было крик, но Мехмед напомнил, что после прошлого побега строго-настрого запрещено входить к пленнику с колющим и режущим оружием. Кто же будет его душить? Селим-паша замолчал.
Тут бы Мехмеду насторожиться, но он сплоховал. А потом их всех шайтан попутал.
Сперва Селима-пашу, который еще через дверь прокричал проклятому гяуру, зачем они пришли, и стал поносить всякими непотребными словами. А Корецкий с той стороны заорал, что когда предки Османов ели верблюжье дерьмо, его предок Гедимин был князем над князьями. Тут янычары взъярились, вышибли дверь и ринулись внутрь. И в суматохе Мехмед прозевал Селима-пашу, когда тот начал размахивать принесенным тайком кинжалом. Ишак упрямый! А потом гяур отобрал у Селима кинжал и пошел в бой, как в последний раз. Последний раз и был, конечно.
И кто вышел виноват во всем? Мехмед. И евнухи, жирные сплетницы, растрепали новость о будущей казни еще во дворце, пока собирались: докатилось до английского посла, и тут началось…
***
Пьетро искренне полагал Стамбул чудесным местом, задуманным Творцом для испытания душ человеческих. Царь городов, сокровище Османов, искушение для слабых, жадных и ленивых. Кто говорит, что видел город грандиознее Стамбула, тот лжет. В такой суматохе к каждой лодке и каждому причалу в порту не приставишь соглядатаев, никаких глаз не хватит. А еще в Стамбуле слишком много евреев и христиан: дипломатов, купцов, невольников и детей невольниц. Человек тихий, внимательный и осторожный в лавку, недалеко от квартала Галати, в сумерках зайдет итальянцем или французом, а через полчаса выйдет вылитым турком, внуком какой-нибудь сербской рабыни, если постарается. Именно так Пьетро и поступил.
Он мог бы дождаться полудня, возможно, новости опередили бы его сами. Завтра к утру весь Галати оденется в траур. Пьетро мог послать слугу или уличного мальчишку с бессмысленным для чужих ушей сообщением. Ему поручили спасение человека, обласканного Его Святейшеством, удостоенного королевских милостей, и задача эта была провалена безнадежно. Но никто не поручал Пьетро спасать безродных сарматских болванов. И все же он спешно отправился на встречу.
Условный знак — корзина со сливами и повязанным на ручке алым платком — стояла на деревянных мостках. А сидевший рядом человек свесил с мостков ноги и болтал ими в воде, как ребенок. Соленые брызги полетели Пьетро в лицо, сидящий обернулся и с разбойничьей улыбочкой произнес, коверкая латынь:
— Добрый день, господин хороший. Или злой?
Тупица! От бешенства Пьетро на мгновение схватился за кинжал. Его собеседник выглядел как нищий рыбак, но оборванные штанины не скрывали шрамы от кандалов на ногах, знаки галерного раба.
— Разве ты не знаешь человеческого языка? — презрительно бросил Пьетро по-турецки.
— Стамбул слишком велик даже для великого визиря, да продлит всевышний его дни, — подхватил нараспев оборванец все с той же ухмылочкой. И добавил: — Никто за нами не следит. А если бы и следил, нет беды, что два человека плохо знают латынь, куда хуже, если они сочиняют заговор на языке Османов.
Пьетро понял, что собеседник не так уж молод и первую четверть века уже отпраздновал, в плену и в цепях. Глупо было пререкаться, он явился сюда как спаситель, а не ради спора, потому сказал:
— Передай капитану, что бей в море не выйдет, заболел.
— Я и есть капитан, — заметил оборванец безмятежно. — Тяжко бей захворал?
Изумление и скорбь сбили Пьетро с толку. Некоторое время он таращился на самозванца. Вот этот? Этот невольник взялся угнать галеру у турецкого адмирала и пройти Босфор?
— Не в одиночку же я поведу корабль, — пояснил «капитан», ласково глядя на Пьетро, будто ребенка успокаивал. — Да и бей с морем знаком, в здешних водах плавал и Босфор проходил.
Пьетро проглотил ком в горле, потом посмотрел туда, где по другую сторону гавани был виден силуэт Черной башни. Собеседник перехватил его взгляд.
— Бей в ближайшие годы в море выйти не сможет, — выдавил Пьетро. Трудно признавать свой провал. — Но вы, капитан, можете взять товар на борт и отправляться, как запланировано. Мы свои обязательства выполним.
— Прими, Боже, душу раба твоего, князя Самуила, — тихо произнес собеседник на латыни. — Спокойно, никто нас не слышит.
— Нет, — прошипел Пьетро, — еще нет, как ты можешь…
— Мой отец умер, ведь у нас не было денег на выкуп. Султану плевать на таких, как я и мой отец. Кто мы? Пыль. Князь же умрет, потому что не нашел денег на выкуп, а султан так злится на него за побег, что слышать о нем не может. Конец один, тут мы равны. И князю быть в раю, даже если он теперь католик.
— А ты — плебей и схизматик?
— В наших краях все так переменчиво, сегодня схизматик — завтра шляхтич. Не печалься, господин, нет твоей вины в его смерти.
— Вы поплывете? Или зря все было?
— Нет, — жесткий и злой ответ. — Князья уводят галеры. Кто хотел с князем геройствовать в море, я не держал, но план этот глупый. Куда надежней бежать тихо, в одиночку или парами. За маленькими людьми долго гнаться не будут. Я не пойду, а без меня галеру не взять, паша только мне доверяет из пленных.
— Позволишь остальным сгнить рабами?
— Я не герой.
На той стороне гавани ударила пушка.
— Теперь все, — сказал Пьетро уныло. — Надо бы представиться, Пьетро де…
— Как великий апостол, — резко перебил схизматик. — Богдан я. Это…
— Теодор. Я умею читать. В ваших краях каждый третий, кто ведет вооруженную ватагу в Крым дразнить турок, называется Богданом.
— И я поведу, будет время, — с кривой ухмылкой вставил новый знакомый.
Пьетро покачал головой:
— Я так и не понял, кого ты больше не любишь и с кем собираешься воевать. С неверными или князьями?
— Как Бог даст.
Название: Безымянная
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 989 слов
Пейринг/Персонажи: Ростислав, дружинник князя Изяслава Ярославича/девушка из рода Боричей
Категория: гет
Жанр: ангст
Рейтинг: PG - 13
Краткое содержание: дружинник туровского князя повстречал девушку из языческого селения
Примечание: драббл основан на исторической повести М. Горностаевой "Молния Перуна" (на украинском языке). Авторский вариант драббла на украинском языке можно прочитать здесь
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Безымянная"
В Турове было скучно.
Потомственный киевлянин, Ростислав с тоской вспоминал родной град и родительское подворье. Там остались родичи, друзья и развлечения. Он тихо роптал, что оказался в младшей дружине княжича Изяслава — на старом месте было бы меньше чести, да больше радости. Тем более, что в здешних дремучих местах не ожидалось ни войны, ни походов.
— Изяслав — наследник, старший сын князя Ярослава, — посмеивались опытные дружинники, — слава и почет нас не минуют.
Но пока единственными утехами стали охота и медовуха. Нравы в Турове были строгие, гулящих девок не сыскать, и дружинники наведывались к двум вдовушкам в пригороде.
А Ростислав блуждал по окрестным лесам, мечтая невесть о чем.
Он сам не знал, чего хотел — то ли воинской славы, то ли византийскую принцессу в жены. Любовная тоска переполняла его сердце, как чашу, выплескиваясь через край. Приятели посмеивались над его унылым видом и советовали заглянуть к веселой вдове. Ростислав кивал, соглашался и шел своей дорогой.
Вечерами он выбирался на берег лесного озера, сидел и грезил или плавал в прохладной воде.
И однажды, наплававшись вволю, увидел на берегу девицу не из туровских.
Она сидела возле сброшенной им одежды и внимательно разглядывала меч.
— Эй, не трогай ничего, — забеспокоился Ростислав, — а то как выйду...
— И что? — засмеялась незнакомка, — страшно-то как...
— Отвернись!
Она поднялась и отошла, вежливо отвернувшись. Ростислав оделся так быстро, словно его за кустами ожидал враг. Больше всего он боялся спугнуть красавицу — то, что незнакомка очень красива, он разглядеть успел.
— Ты чья? — спросил он.
— Боричей, — ответила девица. — Мы мед привозим на торжище.
Ростислав про них слышал. Боричева весь стояла в лесной чащобе. Туровцы сказывали, глава рода некогда был дружинником князя Владимира, но отказался идти со всеми к Почайне-реке креститься, вырвался из Киева с боем и дедовский стяг Гневного Солнца унес. Борич тот стяг в бою для дружины хранил, а крестивший киевлян отец Анастасий из Корсуня хотел его сжечь яко ложный бесовский знак. Теперь Боричи схоронились в пуще, выбрав места добрые, медоносные.
Мед и воск старый Гатило, сын Борича-знаменосца, продавал недорого, но под обещание, что ни один бочонок меда, ни один восковой кругляш не попадут в здешний монастырь. Мнихи жаловались на обиду княжичу Изяславу, но внук Крестителя был не таким рьяным, как дед, и не внял.
— Боги мои все знают, все слышат, — предупреждал покупателей Гатило, — не видать больше обманщикам ни моих медов, ни счастья-удачи.
Одному недоверчивому и жадному туровскому купчине сломало ногу покатившейся бочкой с медом, и после рисковать никто уже не хотел.
Все это молнией пронеслось в голове Ростислава, пока он разглядывал дочь или внучку бортника-язычника. В отличие от туровских красавиц, она нисколько не смущалась, улыбаясь чужаку смело и снисходительно.
— Я уже думала, ты — рыба, — хихикнула. — Или водяной. Старики говорят, здесь змей живет. Стра-ашный. Голову подымет — выше дерева. На лапы встанет — пройти по нему можно на тот берег, как по мосту.
— И где он здесь помещается? — Ростислав посмотрел на озеро искоса, — неглубоко же.
— А в нашем озере, возле веси, — продолжала бортница серьезно, — его жена проживает. Раз в сто лет они выходят и милуются.
Теперь хихикнул Ростислав. Крещеная дева уже потупилась бы и залилась румянцем, а эта язычница... Или она ему намекает? Протянул руки — обнять, но девица ускользнула.
— Ишь быстрый! — бросила укоризненно, — как зовут не спросил, а руки тянешь. Обойдешься!
— Как зовут тебя? — он растерялся. Но строптивица, смеясь, исчезла в лесу.
Поход на Боричей объявили две седмицы спустя. Отец Нифонт, настоятель монастыря, уговорил князя окрестить Боричей и брать с них обычную десятину медом и воском.
— Видать, княжичу шибко медов захотелось или спешно помощь от святых требуется, — ворчали старые дружинники.
— Быстро управимся, — говорили молодые. — Бортная весь — не крепость, проучим язычников. Позор нам, что у монастырских земель целое их гнездо и они свои порядки наводят.
Старики не были такими самоуверенными. Род Боричей славился ратниками с дедовских времен, наверняка без боя не обойдется.
А князь Изяслав полагался на единственного Борича-христианина, который служил ему. Про молодого, мрачного и злого на весь мир воина говорили, что в лесу остались его жена и сын, отрекшиеся от него после крещения. Жизнь всяко дороже меда и упрямства: князь, не любивший проливать кровь, был уверен, что молодой Косняч из Боричей уговорит отца и деда покориться.
Ростислав прежде не был в сражениях, но грядущий бой казался ему неправым. Он тревожился не на шутку, позабыл про Киев и тоску. А все потому, что девица-язычница снилась ему каждую ночь. Если ее обидят... Он поделился сомнениями с исповедником — отцом Варсонофием. Сей мних, в прошлом раскаявшийся разбойник, ныне считался в монастыре едва не святым.
— Дурень ты, — прогудел мних, — окрестишь язычницу и женишься на ней по правде.
— А как она не захочет? — растерялся Ростислав.
— Девки всегда хотят, — улыбка на лице чернеца сейчас была совсем не монашеская, — спасти ее душу сам Бог велел.
Бог велел, но Боричи ворота не открыли. Защищались отчаянно.
Высокий тын из дубовых свай в два человеческих роста ломали тараном. Сверху летели стрелы и — к ярости осаждавших — лилась горячая смола, под тыном полегли мертвые, кричали раненные.
Ростислав вспоминал с ужасом, что киевляне в свой час тоже не мирно шли к берегу Почайны. Неужто вот так?
Когда обозленные дружинники прорвались в ворота — бешенство взяло свое.
Весь запылала: кто-то из воинов мстительно ткнул факелом под крышу хаты, и ветер швырял огонь с одной соломенной крыши на другую.
Ростислав увидел убитых женщин, увидел и худшее. Видел, как дева бросилась в огонь, вырвавшись из рук Чудина, княжьего стража. Уповая на Бога, он искал, выбежал на высокий берег озера — и там…
— Стой! Стой, не бойся!
Кричал он. Она не кричала, не плакала. Обернулась, вгляделась и ровным измученным голосом пожелала:
— Чтоб вас змей пожрал.
И шагнула с обрыва, вниз.
Когда он подбежал, озеро уже успокоилось. Оцепенев от ужаса и отчаяния, он долго глядел на неподвижную воду, а потом побрел назад.
Мимо капища, где отец Варсонофий по-разбойничьи ловко рубил топором идолов. Там сидел одуревший Косняч и укачивал, как ребенка, молодую женщину в окровавленной рубашке, а рядом на земле скорчился маленький мальчик — не разобрать, живой ли.
Весь догорала.
Разом навалилась странная, удушливая тишина.
И только билось, стучало в висках: "Как тебя звали? Как?"
Название: Опасная профессия
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 495 слов
Пейринг/Персонажи: Юрий Котермак, граф Джироламо Риарио
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: предсказывать будущее — занятие опасное, всем не угодишь
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Опасная профессия"
— Мессер Джорджо!
— Синьор граф, сказал же я вам…
— Вы мне ничего не сказали, черт бы вас побрал! — высокий мужчина в черном нервно прошелся по комнате. — Вы думаете, я что-то понял?
Его собеседник поправил рукав длинной профессорской мантии и ответил вежливым голосом:
— Искусство звезд нельзя выразить простыми земными словами так ясно, чтобы передать ими всю глубину предсказания, синьор граф. Ваш досточтимый дядюшка знает об этом и, вне всякого сомнения, будет доволен полученным прогнозом, что я нижайше осмелился предположить в предисловии.
— Мой дядя — несомненно! — еле сдерживаясь, прошипел граф Джироламо Риарио. — А мне объясните, если не собираетесь закончить свои дни на виселице! Что вот это значит? «Достославный граф Иероним, Имолы и Форливия господин, в первой половине года диспонироваться будет достаточно хорошо по воле Юпитера, властелина года, который в час поворота уходит в десятый дом». Кто уходит? Куда уходит? Мне нужно кого-то казнить?
Мессер Джорджо вздрогнул и, отвернувшись, быстро перекрестился.
— Вам не нужно никого казнить, синьор граф. По крайней мере, кроме тех, кого вы уже и так ненавидите. Ваш дядюшка, наш досточтимый папа Сикст, всегда оказывал мне благоволение и не угрожал смертью, даже если прогнозы мои не были доступны пониманию с первого раза. Да и Болонский университет будет недоволен, если вы осмелитесь казнить его бывшего ректора.
— Вот именно, — угрожающе прищурившись, процедил граф, — бывшего. Недовольство университета не выйдет за его стены, если папа прикажет изучить, нет ли в ваших медицинских записях непотребного. Иначе зачем вы пишете их непонятными письменами? Мои осведомители говорят, что они слишком похожи на тайные иудейские знаки, которыми мучители Христа пользуются для колдовства.
— Скажите вашим осведомителям, что они невежественны, как бараны. Я пишу на родном языке, lingua Rossica, — с достоинством ответил мессер Джорджо и сложил пальцы за спиной в кукиш. Как делал пятнадцать лет назад, во Львове, когда в конторе генуэзца Тедальди бушевал особенно неотесанный пан. — А еще, синьор граф, ваша прекрасная супруга госпожа Катерина Сфорца просила меня составить гороскопы для ваших детей. Она и так сердита, что я затягиваю с поручением, занявшись предсказаниями для папы. Представьте, как она будет разгневана, если я пойду на виселицу, оставив детей ваших без гороскопов?
Граф Риарио побледнел, открыл рот, собираясь возразить, но передумал.
— Давайте ее сюда, — рявкнул он, вырвал книгу с предсказаниями из рук собеседника и стремительно вышел из комнаты.
Профессор Джорджо ди Леополи шумно выдохнул и опустился на ближайший стул. Лицо его приняло то хитрое, осторожное выражение, видя которое старый каноник в Дрогобыче горько вздыхал и махал рукой в сторону нашаливших юнцов. Потому что Юрко Котермак снова подбил товарищей на доброе дело, а сам постоял в сторонке.
— Больше никогда, — решительно сказал себе повзрослевший Юрко, — вот никогда не буду писать предсказания. Каждый раз то в ереси обвиняют, то виселицей угрожают, то изгнанием, особенно если сбываются. Уеду, стану преподавать в Кракове астрономию. И пусть папа с племянником сами с врагами разбираются, раз такие нервные.
Он развернул письмо от краковского приятеля, прибывшее вечером с купцами. «И умен ведь этот мальчишка Николай Коперник, да если бы еще учился прилежно!.."
Название: Ведьма
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 986 слов
Пейринг/Персонажи: оригинальные персонажи Мартин Синявский и Христя, сестра атамана Донца
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: о мести, голоде, ненависти и колдовстве. По мотивам легенды о Заславской битве, в пересказах Мартина Кучваревича и Ивана Франко
Примечание: жестокость
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Ведьма"
Холопы плакались про погибший урожай и приближающийся голод — майские ночи стояли очень холодные. Мартин Синявский не поддавался на эти жалобы. Вольно им плакать, если никто в минувшем году ничего не сеял, не собирал и податей не платил. Вся голь, лентяи да гуляки подались к Хмельницкому, прочий же люд попрятался и добро позакапывал. А честный шляхтич — ищи пропитание в этой пустыне. На войне нужно есть, даже если война неправая, домовая. Вот уже пятый день, как Мартин рыскал по окрестностям Заслава, будто голодный волк, но все ближние хутора были пусты, а местные паны растворились где-то в лесах вместе с припасами. Не рвались на помощь осаждающим город. Пятый день, как Мартин прибыл с приказом ждать коронное войско, как решил дознаться, что же такого чудесного сотворил атаман Донец, что паны-рыцари стоят под городом без толку. А тут горло промочить и толком закусить не удается, одна колодезная вода — осаждающим голоднее, чем осажденным. Сегодня планировали вылазку, и с утра взгляд пана Адама Вильги был слишком довольным, прямо масленым. Такие глаза бывают у человека, который хлебнул доброго вина или плотно позавтракал кровяной колбасой. Мартин не стерпел и насел на него. Но пан Адам выкручивался как уж, врал, как слепой бандурист, а потом вовсе стал нести околесицу.
Что под вечер, перед каждой атакой или вылазкой доблестного панства, из-за городских стен выезжал к лесу всадник в гусарском шлеме, в прилаженной наспех кирасе, с копьем, с двумя пистолетами на поясе и с тяжелой саблей. Всадник жестами показывал доброму панству, что желает сойтись с кем-нибудь в поединке честь по чести. Без единого слова поединщик этот был так любезен, что из-за манер его сразу признали за своего, с гербом и добрым родом. Многое может статься с приличным человеком, когда он разорен или кто возведет на него напраслину. В несчастной отчизне дела идут так, что кто угодно может стать банитом.
— Быстрый и ловкий слишком. Веришь, пан Мартин, — Адам Вильга очень воодушевился своей побасенкой, — доспех у него чужой, слишком тяжелый, и конь чужой, и оружие не по руке, видно, что с боя взяты. Но как ни пытайся, а он быстрее. Один только сильный удар нанесет за всю стычку, а так уклоняется. Но если уж попадет, на коне не удержаться. Каждый из нас носом землю рыл самым подлым образом. А победит — раскланяется, погарцует вокруг и восвояси. Мы все перепробовали, какие секретные кунштюки и приемы знали, какие хитрости припомнили, никак его на честном поединке не взять. Нюхом он чует, что противник делать станет. Злит, бывало, что хватаешься за пистоль, прямо в спину ему бить, такое с досады делается и от позора. Но терпим. А на четвертый раз поединщик этот мешок еды привез: и хлеба, и конины, и славной горилки флягу. Выпил с нами чуток, кусок хлеба молча преломил — и назад. Только ты, пан Синявский, помни свое слово, как подойдет коронное войско, болтать о таком не надо.
— А что же, — задумчиво спросил Мартин, — поединщик этот, ребенок совсем? Раз доспех ему тяжел и в полную силу бить и рубить он не может?
— Не сходится. Росту он среднего и сложения плотного, не силач, но на отрока совсем не походит. Загадка. Да что нам с того? Осада наша пустая, удачи нам нет, только и остается, что есть, пить, да потешить себя.
— Правда ваша, пан Вильга, все у вас не ладится, и пан полковник вас не приласкает. Что ж вы никак не управитесь с холопами? Чем доблестное панство околдовал дворовый слуга во главе местечковой черни, какой-то там атаман Донец? Не имя — прозвище. Я его знал когда-то, и воинских умений за ним не припоминаю, в сердцах людских он не читал. Тут у вас заподозришь измену. Не морочит ли вас нечистый? Говорите, как ваш поединщик выиграет, так пропали штурм и атака?
Адам Вильга сразу сделался злым и трезвым, лицо его позеленело и скривилось, как от зубной боли. Он разглядывал Мартина так и сяк, голову на бок, беззвучно шевеля губами.
— Что? Или у меня растут крылья? — любезно спросил Мартин.
Вильга наконец пожал плечами и побрел прочь. Шагов через пять он обернулся и печально ответил:
— Пан Синявский, совсем вы от голода рассуждение потеряли. В юности такое бывает. Надо вас накормить, а то страшно слушать честным людям.
— Перекреститесь! — крикнул Мартин.
Коронное войско надвигалось на Заслав, как летняя буря на перепуганных поселян. Осадный лагерь стал готовиться к штурму, со стен города следили с тревогой мятежники. А Мартин ждал и ловил шепот за спиной:
— Помешался!
— Доносчик.
— Двух поколений нет, как стали католиками, а уже шляхту учат.
Но за день до прибытия подмоги Мартин дождался: поединщик объявился вновь, как всегда, вечером, в сумерках, накануне штурма. Все повторялось, прошлое и сны становились явью.
Мартин укрылся за деревом и смотрел, как незнакомый воин мчится по сухой траве, не сбавляя ходу, навстречу сопернику, как резко подается назад всем телом, невероятно изгибаясь, уравновешивая себя копьем, чтобы пропустить удар над собой, как изворачивается, чтобы стремительным движением повредить подпругу соперника, Мартин слышал, как свистят и кричат в восхищении шляхтичи, будто одурманенные. А еще он слышал детский смех. В солнечном свете метались по поляне босые ноги. Звенел колокольчиком голос: «Не догонишь, не поймаешь, паныч, не поймаешь! Ты разделил со мной хлеб и воду, видишь? Теперь я знаю твое сердце, я могу как ты, я знаю, что ты будешь делать! А ты — как я, ты — как я, хочешь?» И там, на солнечной поляне, Мартин кричал, и бежали взрослые. И плакала перепуганная девчонка из дворни, плакала от грубых затрещин и звала на помощь брата.
А наяву Мартин шел в темноте, по сухой траве, и незнакомец в краденом шлеме оборачивался под добродушный смех, поднося к губам флягу с горилкой…
Мартин ударил снизу вверх в лицо, где позволял шлем, сдернул за навершие на себя, потом захватил в кулак рассыпавшиеся волосы, и дальше бил, не переставая, пока не повалил на землю.
Зло хрипел:
— Что, Христя? Помогли твои бесы? Не по нраву, когда другой знает, чего ты хочешь? Когда другой тебя чует? Будешь еще людей губить, нечисть?!
Кровь пузырилась на ее губах, она заскулила и крикнула что было сил:
— Иванку! Брат! Я проиграла, бегите!
И тогда Мартин понял, что бьет ее в тишине.
— Что вы глядите?! Жгите ведьму!
Название: Версия №19
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 560 слов
Пейринг/Персонажи: старый Бондарь, староста Канёвский
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: о мести, крови и менталитете. По мотивам знаменитой баллады "Песня про Бондаривну"
Примечание: псевдоисторическое тарантино
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Версия №19"
Сзади глухо, как пушка за холмом, грохочет, гремит толпа. Там, за стенами, наверняка можно оглохнуть, а здесь ничего, только гул. Сердце колотится, и старый Бондарь успокаивает себя: все они здесь ради него, ради него и его мертвой дочки. Он целит прямо в грудь Канёвскому. Тяжелый пистоль приятно оттягивает руку. Давненько Бондарь не держал оружия.
— На колени, собака, ляшко поганый, — голос чужой, хриплый, незнакомый. Бондарю нравится, как он звучит. По-настоящему пугающе. Хорошо.
Проклятущий Канёвский смотрит на него с вызовом. Ишь ты, а шелудивый пес храбрее, чем кажется. Без оружия, в домашних штанах и рубахе, сабля осталась в другом углу — зыркает туда, но у Бондаря пистоль, заряженный, со взведенным курком. Он успеет раньше.
— На колени, я сказал, падлюка! Руки держи на виду!
Наверное, Канёвский замечает что-то эдакое во взгляде Бондаря. По лицу ляха пробегает тень, он медленно опускается на колени, но смотрит все еще спокойно и прямо. Бондарь левой рукой снимает с пояса тяжелый, твердый мешочек. Он так плотно набит монетами, что им можно череп раскроить, как кистенем. Бондарь подбрасывает эту тяжесть на ладони, лазурью и золотом полыхает на темной ткани герб Потоцких.
— Забирай, это твое, — и мешок, как ядро, летит Канёвскому прямо в лысую голову. Толпа за стенами будто видит это, заходится в яростном крике. Канёвский уворачивается, монеты с лязгом и звоном катятся по деревянному, чисто вымытому полу.
— Вот и смерть твоя пришла, — говорит Бондарь. — Молись.
Ему хочется добавить еще про жизнь за жизнь, про божью кару в руках человеческих, но он не священник, не умеет так складно, слова путаются во рту — Бондарь замолкает.
Канёвский кривит рот, хрипит что-то злое, сплевывает слова, но Бондарь не слушает. Он ловит вражий взгляд, пытается понять, что лях станет делать. Проросло ли зерно страха, которое он кинул в рыхлую землю? Сзади, от толпы, потянуло дымом. Жгут панов. Началось.
— Молись, — повторяет Бондарь. — Пощады не будет. Никому.
Канёвский вскакивает и прыгает вперед одним рывком, как рысь из засады. Время замедляется, сердце делает лишний удар, и пока лях еще движется, Бондарь нажимает на спусковой крючок. Порох шипит... только бы не осечка!
Выстрел оглушает — и швыряет Канёвского на пол. Это красиво, это правильно, только не хватает чего-то, самой малости. Бондарь подходит ближе.
— Это тебе расплата, это за нее, — он смотрит в еще живые глаза и наконец видит то, чего так ждал. Страх и боль. А потом выхватывает саблю и одним ударом отделяет голову от тела.
Эхо шагов теряется в бархатных занавесях и гобеленах. А гул толпы все громче. Парадный выход, тяжелые резные двери, высокие окна. Ухо выскальзывает из влажных пальцев, но не за усы же тащить? Бондарь выходит на крыльцо и поднимает руку. Толпа взрывается криком, гремят выстрелы, колышутся факелы.
— Бей-убивай! — ревет Бондарь и швыряет голову в толпу.
***
— Бей-убивай! — ревет Бондарь и швыряет кухоль в стену. Горилка оставляет на побелке мокрый, темный след.
— Пей! — говорит ему кто-то. — Пей, куме, заливай горе! Не вернуть дочери, так хоть боль загасишь. Загубил ее поганый Канёвский, не найти на него управу.
Льется в горло горилка, льются слезы. За стенами хаты шумят, гудят поминки, и так легко представить, что это совсем другой гул. Бондарь снова пьет, пьет и пьет, пока его не накрывает болотной, мертвой водой, накрывает с головой. Он опускается на дно, сворачивается клубком, пытаясь забыть.
А завтра будет еще один день. Как всегда. Ничего нового.
Кое-что никогда не меняется.
Название: Ради песен сладких
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 664 слова
Пейринг/Персонажи: Богдан Хмельницкий, Маруся Чурай
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: гетман пожелал лично увидеть знаменитую отравительницу и поэтессу
Примечание: драббл основан на легенде о Марусе Чурай. Использованы адаптированные цитаты из песен "За світ встали козаченьки" и "Ой, не ходи, Грицю, та й на вечорниці", авторство которых приписывается Марусе Чурай. Авторский вариант драббла на украинском языке можно прочитать здесь
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Ради песен сладких"
– Вот ты какая, стало быть, дивчина, – он медленно обходит ее по кругу, осматривает, делано удивляясь, качает головой, усмехается недоверчиво. – А говорили мне, что ты ведьма, в косы заплетаешь вороньи перья, чтобы все боялись. И в сорочке у тебя сон-трава зашита, оттого хлопцы и сохнут.
– Повыдирали твои джуры перья у меня вместе с косами, а сон-траву добавляла я в зелье, не в сорочку зашивала, нет, – отвечает ему Маруся почти нагло, отчаянно. Вот она стоит перед гетманом простоволосая, протягивает руки с перебитыми пальцами.
– Верно, больше не шить мне вовсе. Гляди, что судьи твои натворили.
– Когда ты созналась во всем, залечили твои раны.
– Я себе получше залечила бы, собрала бы все косточки, чтоб срослись как прежде. А эти пальцы и правда только ведьме годятся.
– Так ты ведьма и есть, – отвечает Хмельницкий и кивает на двери. – Вон для них, для людей простых.
– А ты не веришь? Многих ведьм повидал?
Он пожимает плечами.
– Чего только не болтают на свете. А я в сатанинские чары не верю, знаю, люди бывают хуже всякого дьявола.
– А чего же велел меня привезти? Полюбоваться?
На гетмане шапка с пером, тяжелые бархатные одежды, на пальцах перстни дорогие. А Маруся стоит себе босая, в рваной сорочке и плахте. И сложить бы ей песню, как прежде, о переменчивой людской доле. Одного возносит, другую в бездну бросает, и что судьба взамен спросит, никто до поры не знает. Сами рифмы складываются, да продолжить нет сил.
Пронзительный взгляд у гетмана. Что он хочет разглядеть? Ту самую певунью? До света встали казаченьки в поход среди ночи, выплакала Марусенька все ясные очи? Нет больше той певуньи.
– Полюбоваться? – повторяет она зло.
– Может, и так, – отвечает гетман. – Ты моего казака отравила, в могилу свела, позорной смертью уважила, а он мне верно служил, добрый воин был.
– Тебе верно служил, но мне изменил. Обручился, слово дал, после войны свадьбу обещал и велел ждать. А женился на другой, на богатство позарился.
– И ты его за это отравила.
– А когда бы он тебя предал, к ляхам ушел – ты бы помиловал? Или на кол? – бросает Маруся.
Тяжелый взгляд у Хмельницкого – давит. И улыбка тяжелая.
– На кол.
– А когда бы, – в этот раз Маруся запинается, ведь чужая душа не потемки, а страшный яд, люди бывают похуже дьявола, – когда бы жена изменила тебе, ясновельможный гетман?
Гетман молчит, и только в глазах отсвет – то мелькает сабля Тимоша Хмельницкого, катится, катится по земле голова гетманши, голова ненавистной мачехи, голова изменницы… Правду говорят, палачом стал не гетман, а сын его.
И не Маруся убила, а злое зелье и злая судьба.
– Тогда не смотри на меня, как на чудовище. Что я сделала, ты и сам бы сделал.
– И казни не боишься?
Маруся растирает руки – с той поры, как срослись кости, пальцы стали болеть еще хуже.
– Чего мне бояться? Мать умерла, отца ляхи казнили, жених предал. Да и песен сочинила я уже довольно. Хватит людям на долгую память. Пытали меня твои судьи на славу, крепко, доброй жизни не будет. Так повесят меня? Или голову велишь рубить?
Вот тебе, Маруся, за все щедрая плата, из четырех досок темная хата!
Хмельницкий нехотя поднимает со стола бумагу, сомневается, взвешивает что-то и внезапно вскидывает голову:
– Я тебя помилую.
Маруся дергается и хватается за горло, будто петля уже отнимает дыхание.
– За что? – шипит она, зажмурившись от боли и страха. Но через миг берет себя в руки и повторяет спокойней: – За что?
– Ради заслуг славного отца твоего. И ради твоих песен сладких.
– За что? – почти кричит она.
Хмельницкий вновь усмехается.
– Была у тебя смелость жизнь чужую отобрать, так имей мужество жить после этого дальше. Если могу я, гетман, чего же и простой дивчине не суметь? За тебя полковник Искра мне в ноги падал, слезно милости просил для убийцы. Одного ты казака отравила, а другой сам готов к палачу в руки, только бы жизнь твою спасти. До смерти мне верен, но за тобой пойдет – лишь бровью поведешь.
Маруся молчит в ответ.
И когда уводят ее, уже у дверей она слышит голос Хмельницкого:
– Пойдешь в монастырь.
Горько смеется Маруся:
– Чтобы еще и грех отмолила?
Гетман качает головой.
– Не выйдет. У меня вот не выходит.
pda версия поста / открыть все каты
URL записиОтличное местоПредпоследний
За табак и трубку
Я, Богдан
Безымянная
Опасная профессия
Ведьма
Версия №19
Ради песен сладких
Название: Отличное место
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 982 слова
Пейринг/Персонажи: апостол Андрей, языг Задук
Категория: джен
Жанр: легенда
Рейтинг: G
Краткое содержание: по мотивам легенды об освящении апостолом днепровских круч на месте будущего Киева
Предупреждения: не совсем канонический образ апостола
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Отличное место"
Грек поднялся до рассвета, взял посох и, никого не спрашивая, пошел к холмам. Задук чего-то похожего ожидал, сразу оседлал пегого и велел Тамар разбудить и отправить следом Беегзана и еще пятерых. Задук знал, что многие из пестрой компании, хвостом тащившейся за греком от самого Боспора, полезут за ним на кручи – вдруг колдун сотворит там чудо. Только двое-трое из них как-то могли сойти за воинов. А выше по течению было поселение грязеедов, ночью ветер донес на мгновение лай их собак.Он легко догнал грека, спешился и повел коня под уздцы, почтительно держась позади. Скоро их нагнали шестеро недовольных всадников из людей Задука.
Когда солнце поднялось, все накрыла влажная духота, с того берега Данапра едва слышно громыхнуло – приближалась гроза.
Задуку мучительно хотелось в седло, он не любил ходить пешком, особенно в гору. Степь сошла на нет, сменившись перелесками и густыми рощами, уже несколько дней они едва продвигались вперед: один глубокий яр пересекал другой, на склонах холмов росли деревья-великаны. За каждым мог таиться лучник, каждый десяток шагов – подходящее место для засады, и Задук почти перестал спать, ожидая нападения. Слишком мал его отряд, слишком много с ними бесполезных и медленных пеших, не приспособленных ни для меча, ни для доспеха.
Но именно сюда стремился безумный грек. Собирался рассказывать про Ису грязеедам, надеялся, им придется по душе бог, что отдал сына на позорную смерть. Воинов-языгов эта странная история только смешила, и Задук не раз думал, что лучше бы колдун больше толковал про чудеса.
Грек упорно шагал вверх по склону, поглядывая на быстро темнеющее небо и все тяжелее опираясь на посох. Громыхнуло сильнее, в воздухе остро пахло тревогой.
Наконец Задук не выдержал:
– Не повернуть ли нам назад?
Грек резко обернулся и глянул так отчаянно, что Задук едва не попятился. Но напряженное лицо колдуна уже разгладилось.
– Не боишься ли ты грозы, друг мой?
Задук не нашелся, что ответить – как и всякий разумный человек, он боялся грома и молний.
Теперь колдун замедлил шаг, чтобы идти рядом с Задуком.
– Только что мне почудилось, ты знаешь мои мысли, Задук. Но я беспокоился не о грозе. А ты… что тебя тревожит в последние дни?
В вопросе не было подвоха: грек ничего не замечал. Задук давно привык, что этот мудрец, близко знакомый с богами и мертвыми, в делах обычных — как малое дитя, смотрит и не видит, слушает и не слышит.
– Грязееды. Они близко и их много.
Месяц успел вырасти и вновь превратиться в кривой кинжал с тех пор, как они последний раз встречали людей. Все селения, что попадались им на пути, были пусты – привычная для Задука добыча разбежалась, попряталась в лесах и болотах.
Бежали не только грязееды. Почти все языги, славные воины, непобедимые по эту сторону Данапра – ушли, откочевали на запад, прочь от орды царя Фарзоя. Кто захочет быть рабом? Копыта чужих коней топтали теперь степь, где лежали предки Задука.
– Ты говоришь, здесь остались люди? – колдун был взволнован.
– Да, надеются спрятаться в чаще, потому и не стали уходить совсем.
– Как ты знаешь, что они здесь?
Объяснять было бесполезно, и Задук сказал только:
– Запах, дым.
Еще раз громыхнуло, намного ближе.
– Они нам угрожают? Они воинственны?
Одежда, кони – почему бы грязеедам не позариться? Задук бесстрастно заметил:
– Все угрожают.
Колдун вздрогнул.
– И какие они? Ты раньше встречал их?
Задук встречал. Он знал, далеко ли стреляют их луки и как застать их в поле врасплох, за работой, и как снести головы нескольким – молодым и отчаянным, чтобы остальные присмирели, как увести, связанных, и продать на юге.
– Плохие ножи, хорошие рабы. Ковыряются в земле. Раньше у них было много еды, дед говорил. Но теперь мало, почти нечего взять.
Ножи-то плохие, но зарезать грека можно и таким, а Задук успел понять, что спасение своих жрецов не в обычаях нового бога.
Он не жаловался – свое чудо получил, еще когда сидел возле кибитки, где остывало тело его единственного сына, бесславно в три дня сгоревшего от лихорадки. Пыльное марево повисло тогда перед глазами Задука, отгородив его от мира, а потом из марева вышел человек в потрепанной греческой одежде и спросил:
– Что у тебя за горе?
Задук за свою жизнь убил и похоронил многих, и различал, когда еще имеет смысл звать жрецов или лекарей. Беегзан был безнадежно мертв. Но на зов колдуна встал таким, каким его знали до болезни, и смотрел тем же ясным взглядом, и так же ловко управлялся с арканом.
Грек не захотел лучшую кобылицу, не захотел и весь табун, ему не нужны были золото, оружие и юные рабыни, он только расспрашивал про дорогу к истокам Данапра. И тогда Задук повернул свои кибитки на север.
Резкий порыв ветра едва не сбил их с ног – прогоняя воспоминания – они были на самом верху. В небе над рекой клубилась чернота. Ниже по склону боролись с ветром спутники колдуна.
– Вон там грязееды, – Задук показал на едва заметный дымок.
Грек долго смотрел в ту сторону.
– Сколько ни гляди, лес.
– Кибитки придется оставить, плохо.
Небо взревело раз, второй, пегий забеспокоился и жалобно заржал, и Задук обнял большую лошадиную голову.
Грек жалостливо запричитал:
– Все твердят, что дальше живут только дикари, едят сырое мясо и не поймут человеческой речи. Или ушли невесть куда, спасаясь от рабства. И мы обязательно сгинем в этих лесах. День за днем твердят, слова их звучат разумно. И вот я оставил их, чтобы подняться повыше, последний раз посмотреть на это место, убедиться, что мне здесь делать нече…
И вдруг колдун ошеломленно уставился на лохматую и низкую темную тучу, наползающую на берег. Задук схватился было за меч, но никакой опасности не было, кроме грозы. Небо впереди озарялось молниями, остров посреди реки был почти скрыт за пеленой дождя. За спиной ревели под ветром деревья.
– Тут ведь отличное место для переправы, да?! – прокричал грек.
– Что ты видишь там? – Задук не осмелился перекрикивать грозу, но колдун его услышал.
– Золотые крыши! Они сверкают на солнце. Им нет числа!
***
Гроза прошла, пронеслась мимо высокого берега, едва задев кручи дождем. А грек взялся что-то втолковывать своим по-гречески, пока Задук заботливо чистил пегого. Чистил и думал, что греку понравится у грязеедов. У них есть лодки и сети, а колдун раньше был – смешно сказать – рыбаком.
Название: Предпоследний
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 580 слов
Пейринг/Персонажи: шах-заде Баязид, Роксолана (Хюррем)
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: у сыновей султана незавидная участь. У их матерей — еще худшая
Примечание: по книге Павла Загребельного "Роксолана". Авторский вариант этого драббла на украинском языке можно прочитать здесь
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Предпоследний"
Никогда Баязид не понимал ее.Мать грезила о дальних краях, о непостижимых вещах, о землях, где Баязид никогда не бывал и даже не собирался. Она пела на чужом, незнакомом языке, но даже не пыталась научить Баязида этим песням. А когда он спросил, отчего она не поет по-турецки, лишь покачала головой, улыбнулась — и сразу завела одну из тех развеселых песенок, что звучали на городских площадях. Где она ее только подслушала? Баязид рассмеялся в ответ и позабыл, что хотел узнать.
А потом отец уступил ее странному капризу и отпустил Баязида с Гасан-агой в Крым и дальше, в степь. И мать заламывала руки, как от нестерпимой боли, говорила сама с собой, осыпала Баязида деньгами и велела раздавать их всякому встречному. Никогда прежде Баязид не видел ее такой. Она шептала, что родилась где-то там… И Баязид вообразил землю, изобилием и красотой подобную райским садам — но увидел лишь изнуренных людей и выжженные поля.
Гасан-ага не отпускал его никуда, ходил везде сам, и шах-заде мог только смотреть издали да изумляться, как его мать, Хюррем, прекраснейшая из всех, могла вырасти в этом страшном краю. Та, что часто смеялась и пела, так внимательно слушала, всегда давала уместные советы и отдавала мудрые приказы, разве могла она родиться здесь, где Баязид не увидел радости и мудрости ни капли? Это казалось противоестественным. И тогда он решил, что, подарив матери жизнь, эта земля иссохла.
Султан больше склонялся к Селиму, ведь лицом и рыжей шевелюрой тот удался в Хюррем. И Баязид не мог упрекнуть отца за это. Иногда пытался представить, как бы все обернулось, родись он рыжим и веснушчатым, а не похожим на валиде Хафсу, которую толком даже не знал. Только мать однажды обмолвилась, что у бабки были такие же, как у него, тонкие, темные, будто иссушенные жаждой губы, и она так же стремилась на волю.
Баязид не понял тогда.
Сколько он помнил, именно мать рвалась на свободу, из дворцовых стен, сильнее прочих. Но он расспросил учителей о валиде, и те сказали — правда. Он знал, султан ненавидел и любил валиде Хафсу так, что даже о мертвой не мог говорить о ней спокойно. Любил как мать и ненавидел ту, что не любила Хюррем. Нелюбви к Хюррем султан не прощал никому.
И Баязид смирился, что отец всегда будет искать в нем черты ненавистной валиде, а не обожаемой жены. А мать любила его больше всех, непонятно отчего, но выделяла его среди детей, и он тянулся к этой любви как к солнцу, даже если никогда не понимал ее.
Он знал страх, терзавший душу матери за всех детей — кроме Михримах, которая не могла унаследовать престол.
Он знал — однажды отец сделает выбор.
Если бы султаном стал старший, сводный брат Мустафа, им всем — Селиму, Баязиду, Мехмеду — достался бы черный шнурок. И разве что калека Джихангир пережил бы их ненадолго, ведь питье, утолявшее его боль, так же надежно и медленно убивало. Но Баязида ждал черный шнурок даже от Селима. Быть предпоследним сыном султана — быть мертвым от самого дня рождения. Обожаемая Хюррем родила их одного за другим для такой судьбы.
Они сошлись в этом невольном поединке: Сулейман и Хюррем, Хюррем и закон Османов, и только одного сына победитель был готов уступить побежденной. Долгие годы отец и мать заслоняли весь горизонт. Остальные казались слабыми тенями в этом сиянии, а Баязид был только предпоследней тенью в ряду.
И в день, когда по приказу отца черный шнурок опустился ему на шею, когда рядом такими же душили его собственных маленьких сыновей, он наконец стал тем, кем давно обречен был стать — мертвецом. Отец выбрал рыжего Селима, снова выбрал Хюррем.
Но мать отомстит за него — она умрет сама.
Название: За табак и трубку
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 502 слова
Пейринг/Персонажи: гетман Петр Сагайдачный /Анастасия Повчанская (жена гетмана)
Категория: джен
Жанр: юмор, романс
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: войско в поход вести — это легко. А вы попробуйте с женой договориться
Примечание: основан на народной песне "Ой, на горі та й женці жнуть"
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "За табак и трубку"
И в полночь затряслась земля, распахнулась дверь хаты, и раздался грозный голос:— И куда это ты собрался опять?
Трубка выпала из рук гетмана Петра Сагайдачного. Губы сами сложились в подобострастную улыбку, не подобающую его славе грозного победителя татар и турков, и гетман смиренно ответил:
— На войну, Настенька. Судьба моя такая, на Кафу иду, турков поганых громить.
— Два дня дома посидел — и снова турков громить, — ехидно пропела вельможная гетманша, грациозно подплыв к лавке, на которой сидел и нервничал супруг. — А я? Для кого красота моя вся? Накупил кораллов и жемчугов, обвешал меня, как иконостас, и снова в поход?
Непрошеная слеза скатилась по нежной щеке, и Сагайдачный почувствовал себя последним негодяем.
— Ну, рыбка моя, — невпопад забормотал он, — ты же знаешь. Долг мой таков, землю нашу защищать, веру святую оборонять. Кабы не это, сидел бы на хуторе рядом с тобой и носа на войну не казал...
Гетманша в ответ шмыгнула носом и метнула на него недоверчивый взгляд, но промолчала — несмотря на свою властность, она была падка на лесть.
— Сидел бы и в глаза твои смотрел вечно, — подхватил гетман, чувствуя, что жена его слушает, — гладил бы ручки твои белые, целовал бы губы алые, все бы забыл. Так не дадут проклятые турки! Вот почему я их так не люблю, разлучают они меня с тобой каждый раз.
Щеки гетманши порозовели, но она все так же сурово сказала:
— А за землями нашими кто смотреть будет, в суды ездить? Соседи-шляхтичи опять распоясались!
Сагайдачный поцеловал белую ручку и с жаром ответил:
— Да разве ты с ними не управишься, золото мое? Пальни по ним из пушки, как в прошлый раз, и шелковые станут! Все говорят, что с гетманшей спорить никому нет резону — она и пушку вытащит, и сама с саблей отряд соберет, и в суде как посвидетельствует, так враги и умолкнут. За тобой наши земли как за каменной стеной, со спокойной душой в поход иду.
— А потом песни никудышные сочиняют, — пожаловалась она, но уже без прежней злости, — будто променял меня на табак и трубку, они тебе в походе нужнее, чем я.
— Плюнь на них, солнце мое ясное! — убежденно сказал Сагайдачный. — То дурные песни, попоют и забудут, а красоту твою помнить будут вечно. Каждую ночь мне в походе сниться станешь, так и время быстро пролетит. Разгромлю нехристей и вернусь всенепременно, пусть Матерь Божья, пресвятая царица наша, мне в том порукой будет!
— Ну смотри, — ответила гетманша, и голос ее зазвенел, а воздух стал сгущаться, как перед грозой, — если не вернешься на Спас, то езжай прямо на Сечь, на порог не пущу, прокляну! Из пушки встречу!
В уши громыхнуло, и с громким воплем Сагайдачный свалился с воза на землю. Он с трудом открыл глаза и увидел, что небо осветили молнии.
— Приснится же такое, — выдохнул гроза турок и снова уронил голову на траву.
Через минуту преданный джура подергал его за рукав.
— Пан гетман, лазутчик из города вернулся. Поверили вражьи дети, что мы отступили, отзывают свои войска.
— Скажи, пусть поднимают казаков, — отдал приказ гетман, проверяя табак и трубку. — Идем на Кафу.
До Спаса оставалось три недели.
Название: Я, Богдан
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 978 слов
Пейринг/Персонажи: князь Самуил Корецкий, Богдан Хмельницкий, еще не гетман, а также неизвестный итальянец с прославленным именем Пьетро (возможно и делла Валле
)Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: после поражения в битве под Цецорой в турецкий плен, кроме всех прочих, попали знаменитый герой и князь Самуил Корецкий и никому неизвестный казак Богдан Хмельницкий, сопровождавший своего отца на войну
Примечание: название драббла повторяет название известного романа Павла Загребельного "Я, Богдан", посвященного Богдану Хмельницкому
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Я, Богдан"
Мехмеда-агу вызвали в Едикуле на рассвете. Мехмед не был дураком, понимал, что за пленников держат в Едикуле, и выбрал пятерых самых спокойных и терпеливых своих янычар. Во внутреннем дворике, склонив головы, они выслушали волю повелителя правоверных. Им предстояло отправиться в Черную башню и казнить князя Корецкого.Наблюдать за казнью приставили Селима-пашу.
Двое из янычар Мехмеда, услышав об этом, отвернулись и тайком сплюнули — для них не было существа отвратительнее, чем родовитый белоручка и выскочка. А Мехмед-ага понял, что дело плохо. Никакое дело не кончится добром, если в нем участвует Селим-паша, тем более казнь. Потому Мехмед попросил себе в помощь двух евнухов-экзекуторов покрепче.
Селим-паша, сиявший от гордости, как солнце с небес, возмутился и поднял было крик, но Мехмед напомнил, что после прошлого побега строго-настрого запрещено входить к пленнику с колющим и режущим оружием. Кто же будет его душить? Селим-паша замолчал.
Тут бы Мехмеду насторожиться, но он сплоховал. А потом их всех шайтан попутал.
Сперва Селима-пашу, который еще через дверь прокричал проклятому гяуру, зачем они пришли, и стал поносить всякими непотребными словами. А Корецкий с той стороны заорал, что когда предки Османов ели верблюжье дерьмо, его предок Гедимин был князем над князьями. Тут янычары взъярились, вышибли дверь и ринулись внутрь. И в суматохе Мехмед прозевал Селима-пашу, когда тот начал размахивать принесенным тайком кинжалом. Ишак упрямый! А потом гяур отобрал у Селима кинжал и пошел в бой, как в последний раз. Последний раз и был, конечно.
И кто вышел виноват во всем? Мехмед. И евнухи, жирные сплетницы, растрепали новость о будущей казни еще во дворце, пока собирались: докатилось до английского посла, и тут началось…
***
Пьетро искренне полагал Стамбул чудесным местом, задуманным Творцом для испытания душ человеческих. Царь городов, сокровище Османов, искушение для слабых, жадных и ленивых. Кто говорит, что видел город грандиознее Стамбула, тот лжет. В такой суматохе к каждой лодке и каждому причалу в порту не приставишь соглядатаев, никаких глаз не хватит. А еще в Стамбуле слишком много евреев и христиан: дипломатов, купцов, невольников и детей невольниц. Человек тихий, внимательный и осторожный в лавку, недалеко от квартала Галати, в сумерках зайдет итальянцем или французом, а через полчаса выйдет вылитым турком, внуком какой-нибудь сербской рабыни, если постарается. Именно так Пьетро и поступил.
Он мог бы дождаться полудня, возможно, новости опередили бы его сами. Завтра к утру весь Галати оденется в траур. Пьетро мог послать слугу или уличного мальчишку с бессмысленным для чужих ушей сообщением. Ему поручили спасение человека, обласканного Его Святейшеством, удостоенного королевских милостей, и задача эта была провалена безнадежно. Но никто не поручал Пьетро спасать безродных сарматских болванов. И все же он спешно отправился на встречу.
Условный знак — корзина со сливами и повязанным на ручке алым платком — стояла на деревянных мостках. А сидевший рядом человек свесил с мостков ноги и болтал ими в воде, как ребенок. Соленые брызги полетели Пьетро в лицо, сидящий обернулся и с разбойничьей улыбочкой произнес, коверкая латынь:
— Добрый день, господин хороший. Или злой?
Тупица! От бешенства Пьетро на мгновение схватился за кинжал. Его собеседник выглядел как нищий рыбак, но оборванные штанины не скрывали шрамы от кандалов на ногах, знаки галерного раба.
— Разве ты не знаешь человеческого языка? — презрительно бросил Пьетро по-турецки.
— Стамбул слишком велик даже для великого визиря, да продлит всевышний его дни, — подхватил нараспев оборванец все с той же ухмылочкой. И добавил: — Никто за нами не следит. А если бы и следил, нет беды, что два человека плохо знают латынь, куда хуже, если они сочиняют заговор на языке Османов.
Пьетро понял, что собеседник не так уж молод и первую четверть века уже отпраздновал, в плену и в цепях. Глупо было пререкаться, он явился сюда как спаситель, а не ради спора, потому сказал:
— Передай капитану, что бей в море не выйдет, заболел.
— Я и есть капитан, — заметил оборванец безмятежно. — Тяжко бей захворал?
Изумление и скорбь сбили Пьетро с толку. Некоторое время он таращился на самозванца. Вот этот? Этот невольник взялся угнать галеру у турецкого адмирала и пройти Босфор?
— Не в одиночку же я поведу корабль, — пояснил «капитан», ласково глядя на Пьетро, будто ребенка успокаивал. — Да и бей с морем знаком, в здешних водах плавал и Босфор проходил.
Пьетро проглотил ком в горле, потом посмотрел туда, где по другую сторону гавани был виден силуэт Черной башни. Собеседник перехватил его взгляд.
— Бей в ближайшие годы в море выйти не сможет, — выдавил Пьетро. Трудно признавать свой провал. — Но вы, капитан, можете взять товар на борт и отправляться, как запланировано. Мы свои обязательства выполним.
— Прими, Боже, душу раба твоего, князя Самуила, — тихо произнес собеседник на латыни. — Спокойно, никто нас не слышит.
— Нет, — прошипел Пьетро, — еще нет, как ты можешь…
— Мой отец умер, ведь у нас не было денег на выкуп. Султану плевать на таких, как я и мой отец. Кто мы? Пыль. Князь же умрет, потому что не нашел денег на выкуп, а султан так злится на него за побег, что слышать о нем не может. Конец один, тут мы равны. И князю быть в раю, даже если он теперь католик.
— А ты — плебей и схизматик?
— В наших краях все так переменчиво, сегодня схизматик — завтра шляхтич. Не печалься, господин, нет твоей вины в его смерти.
— Вы поплывете? Или зря все было?
— Нет, — жесткий и злой ответ. — Князья уводят галеры. Кто хотел с князем геройствовать в море, я не держал, но план этот глупый. Куда надежней бежать тихо, в одиночку или парами. За маленькими людьми долго гнаться не будут. Я не пойду, а без меня галеру не взять, паша только мне доверяет из пленных.
— Позволишь остальным сгнить рабами?
— Я не герой.
На той стороне гавани ударила пушка.
— Теперь все, — сказал Пьетро уныло. — Надо бы представиться, Пьетро де…
— Как великий апостол, — резко перебил схизматик. — Богдан я. Это…
— Теодор. Я умею читать. В ваших краях каждый третий, кто ведет вооруженную ватагу в Крым дразнить турок, называется Богданом.
— И я поведу, будет время, — с кривой ухмылкой вставил новый знакомый.
Пьетро покачал головой:
— Я так и не понял, кого ты больше не любишь и с кем собираешься воевать. С неверными или князьями?
— Как Бог даст.
Название: Безымянная
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 989 слов
Пейринг/Персонажи: Ростислав, дружинник князя Изяслава Ярославича/девушка из рода Боричей
Категория: гет
Жанр: ангст
Рейтинг: PG - 13
Краткое содержание: дружинник туровского князя повстречал девушку из языческого селения
Примечание: драббл основан на исторической повести М. Горностаевой "Молния Перуна" (на украинском языке). Авторский вариант драббла на украинском языке можно прочитать здесь
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Безымянная"
В Турове было скучно.Потомственный киевлянин, Ростислав с тоской вспоминал родной град и родительское подворье. Там остались родичи, друзья и развлечения. Он тихо роптал, что оказался в младшей дружине княжича Изяслава — на старом месте было бы меньше чести, да больше радости. Тем более, что в здешних дремучих местах не ожидалось ни войны, ни походов.
— Изяслав — наследник, старший сын князя Ярослава, — посмеивались опытные дружинники, — слава и почет нас не минуют.
Но пока единственными утехами стали охота и медовуха. Нравы в Турове были строгие, гулящих девок не сыскать, и дружинники наведывались к двум вдовушкам в пригороде.
А Ростислав блуждал по окрестным лесам, мечтая невесть о чем.
Он сам не знал, чего хотел — то ли воинской славы, то ли византийскую принцессу в жены. Любовная тоска переполняла его сердце, как чашу, выплескиваясь через край. Приятели посмеивались над его унылым видом и советовали заглянуть к веселой вдове. Ростислав кивал, соглашался и шел своей дорогой.
Вечерами он выбирался на берег лесного озера, сидел и грезил или плавал в прохладной воде.
И однажды, наплававшись вволю, увидел на берегу девицу не из туровских.
Она сидела возле сброшенной им одежды и внимательно разглядывала меч.
— Эй, не трогай ничего, — забеспокоился Ростислав, — а то как выйду...
— И что? — засмеялась незнакомка, — страшно-то как...
— Отвернись!
Она поднялась и отошла, вежливо отвернувшись. Ростислав оделся так быстро, словно его за кустами ожидал враг. Больше всего он боялся спугнуть красавицу — то, что незнакомка очень красива, он разглядеть успел.
— Ты чья? — спросил он.
— Боричей, — ответила девица. — Мы мед привозим на торжище.
Ростислав про них слышал. Боричева весь стояла в лесной чащобе. Туровцы сказывали, глава рода некогда был дружинником князя Владимира, но отказался идти со всеми к Почайне-реке креститься, вырвался из Киева с боем и дедовский стяг Гневного Солнца унес. Борич тот стяг в бою для дружины хранил, а крестивший киевлян отец Анастасий из Корсуня хотел его сжечь яко ложный бесовский знак. Теперь Боричи схоронились в пуще, выбрав места добрые, медоносные.
Мед и воск старый Гатило, сын Борича-знаменосца, продавал недорого, но под обещание, что ни один бочонок меда, ни один восковой кругляш не попадут в здешний монастырь. Мнихи жаловались на обиду княжичу Изяславу, но внук Крестителя был не таким рьяным, как дед, и не внял.
— Боги мои все знают, все слышат, — предупреждал покупателей Гатило, — не видать больше обманщикам ни моих медов, ни счастья-удачи.
Одному недоверчивому и жадному туровскому купчине сломало ногу покатившейся бочкой с медом, и после рисковать никто уже не хотел.
Все это молнией пронеслось в голове Ростислава, пока он разглядывал дочь или внучку бортника-язычника. В отличие от туровских красавиц, она нисколько не смущалась, улыбаясь чужаку смело и снисходительно.
— Я уже думала, ты — рыба, — хихикнула. — Или водяной. Старики говорят, здесь змей живет. Стра-ашный. Голову подымет — выше дерева. На лапы встанет — пройти по нему можно на тот берег, как по мосту.
— И где он здесь помещается? — Ростислав посмотрел на озеро искоса, — неглубоко же.
— А в нашем озере, возле веси, — продолжала бортница серьезно, — его жена проживает. Раз в сто лет они выходят и милуются.
Теперь хихикнул Ростислав. Крещеная дева уже потупилась бы и залилась румянцем, а эта язычница... Или она ему намекает? Протянул руки — обнять, но девица ускользнула.
— Ишь быстрый! — бросила укоризненно, — как зовут не спросил, а руки тянешь. Обойдешься!
— Как зовут тебя? — он растерялся. Но строптивица, смеясь, исчезла в лесу.
Поход на Боричей объявили две седмицы спустя. Отец Нифонт, настоятель монастыря, уговорил князя окрестить Боричей и брать с них обычную десятину медом и воском.
— Видать, княжичу шибко медов захотелось или спешно помощь от святых требуется, — ворчали старые дружинники.
— Быстро управимся, — говорили молодые. — Бортная весь — не крепость, проучим язычников. Позор нам, что у монастырских земель целое их гнездо и они свои порядки наводят.
Старики не были такими самоуверенными. Род Боричей славился ратниками с дедовских времен, наверняка без боя не обойдется.
А князь Изяслав полагался на единственного Борича-христианина, который служил ему. Про молодого, мрачного и злого на весь мир воина говорили, что в лесу остались его жена и сын, отрекшиеся от него после крещения. Жизнь всяко дороже меда и упрямства: князь, не любивший проливать кровь, был уверен, что молодой Косняч из Боричей уговорит отца и деда покориться.
Ростислав прежде не был в сражениях, но грядущий бой казался ему неправым. Он тревожился не на шутку, позабыл про Киев и тоску. А все потому, что девица-язычница снилась ему каждую ночь. Если ее обидят... Он поделился сомнениями с исповедником — отцом Варсонофием. Сей мних, в прошлом раскаявшийся разбойник, ныне считался в монастыре едва не святым.
— Дурень ты, — прогудел мних, — окрестишь язычницу и женишься на ней по правде.
— А как она не захочет? — растерялся Ростислав.
— Девки всегда хотят, — улыбка на лице чернеца сейчас была совсем не монашеская, — спасти ее душу сам Бог велел.
Бог велел, но Боричи ворота не открыли. Защищались отчаянно.
Высокий тын из дубовых свай в два человеческих роста ломали тараном. Сверху летели стрелы и — к ярости осаждавших — лилась горячая смола, под тыном полегли мертвые, кричали раненные.
Ростислав вспоминал с ужасом, что киевляне в свой час тоже не мирно шли к берегу Почайны. Неужто вот так?
Когда обозленные дружинники прорвались в ворота — бешенство взяло свое.
Весь запылала: кто-то из воинов мстительно ткнул факелом под крышу хаты, и ветер швырял огонь с одной соломенной крыши на другую.
Ростислав увидел убитых женщин, увидел и худшее. Видел, как дева бросилась в огонь, вырвавшись из рук Чудина, княжьего стража. Уповая на Бога, он искал, выбежал на высокий берег озера — и там…
— Стой! Стой, не бойся!
Кричал он. Она не кричала, не плакала. Обернулась, вгляделась и ровным измученным голосом пожелала:
— Чтоб вас змей пожрал.
И шагнула с обрыва, вниз.
Когда он подбежал, озеро уже успокоилось. Оцепенев от ужаса и отчаяния, он долго глядел на неподвижную воду, а потом побрел назад.
Мимо капища, где отец Варсонофий по-разбойничьи ловко рубил топором идолов. Там сидел одуревший Косняч и укачивал, как ребенка, молодую женщину в окровавленной рубашке, а рядом на земле скорчился маленький мальчик — не разобрать, живой ли.
Весь догорала.
Разом навалилась странная, удушливая тишина.
И только билось, стучало в висках: "Как тебя звали? Как?"
Название: Опасная профессия
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 495 слов
Пейринг/Персонажи: Юрий Котермак, граф Джироламо Риарио
Категория: джен
Жанр: юмор
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: предсказывать будущее — занятие опасное, всем не угодишь
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Опасная профессия"
— Мессер Джорджо!— Синьор граф, сказал же я вам…
— Вы мне ничего не сказали, черт бы вас побрал! — высокий мужчина в черном нервно прошелся по комнате. — Вы думаете, я что-то понял?
Его собеседник поправил рукав длинной профессорской мантии и ответил вежливым голосом:
— Искусство звезд нельзя выразить простыми земными словами так ясно, чтобы передать ими всю глубину предсказания, синьор граф. Ваш досточтимый дядюшка знает об этом и, вне всякого сомнения, будет доволен полученным прогнозом, что я нижайше осмелился предположить в предисловии.
— Мой дядя — несомненно! — еле сдерживаясь, прошипел граф Джироламо Риарио. — А мне объясните, если не собираетесь закончить свои дни на виселице! Что вот это значит? «Достославный граф Иероним, Имолы и Форливия господин, в первой половине года диспонироваться будет достаточно хорошо по воле Юпитера, властелина года, который в час поворота уходит в десятый дом». Кто уходит? Куда уходит? Мне нужно кого-то казнить?
Мессер Джорджо вздрогнул и, отвернувшись, быстро перекрестился.
— Вам не нужно никого казнить, синьор граф. По крайней мере, кроме тех, кого вы уже и так ненавидите. Ваш дядюшка, наш досточтимый папа Сикст, всегда оказывал мне благоволение и не угрожал смертью, даже если прогнозы мои не были доступны пониманию с первого раза. Да и Болонский университет будет недоволен, если вы осмелитесь казнить его бывшего ректора.
— Вот именно, — угрожающе прищурившись, процедил граф, — бывшего. Недовольство университета не выйдет за его стены, если папа прикажет изучить, нет ли в ваших медицинских записях непотребного. Иначе зачем вы пишете их непонятными письменами? Мои осведомители говорят, что они слишком похожи на тайные иудейские знаки, которыми мучители Христа пользуются для колдовства.
— Скажите вашим осведомителям, что они невежественны, как бараны. Я пишу на родном языке, lingua Rossica, — с достоинством ответил мессер Джорджо и сложил пальцы за спиной в кукиш. Как делал пятнадцать лет назад, во Львове, когда в конторе генуэзца Тедальди бушевал особенно неотесанный пан. — А еще, синьор граф, ваша прекрасная супруга госпожа Катерина Сфорца просила меня составить гороскопы для ваших детей. Она и так сердита, что я затягиваю с поручением, занявшись предсказаниями для папы. Представьте, как она будет разгневана, если я пойду на виселицу, оставив детей ваших без гороскопов?
Граф Риарио побледнел, открыл рот, собираясь возразить, но передумал.
— Давайте ее сюда, — рявкнул он, вырвал книгу с предсказаниями из рук собеседника и стремительно вышел из комнаты.
Профессор Джорджо ди Леополи шумно выдохнул и опустился на ближайший стул. Лицо его приняло то хитрое, осторожное выражение, видя которое старый каноник в Дрогобыче горько вздыхал и махал рукой в сторону нашаливших юнцов. Потому что Юрко Котермак снова подбил товарищей на доброе дело, а сам постоял в сторонке.
— Больше никогда, — решительно сказал себе повзрослевший Юрко, — вот никогда не буду писать предсказания. Каждый раз то в ереси обвиняют, то виселицей угрожают, то изгнанием, особенно если сбываются. Уеду, стану преподавать в Кракове астрономию. И пусть папа с племянником сами с врагами разбираются, раз такие нервные.
Он развернул письмо от краковского приятеля, прибывшее вечером с купцами. «И умен ведь этот мальчишка Николай Коперник, да если бы еще учился прилежно!.."
Название: Ведьма
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 986 слов
Пейринг/Персонажи: оригинальные персонажи Мартин Синявский и Христя, сестра атамана Донца
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: о мести, голоде, ненависти и колдовстве. По мотивам легенды о Заславской битве, в пересказах Мартина Кучваревича и Ивана Франко
Примечание: жестокость
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Ведьма"
Холопы плакались про погибший урожай и приближающийся голод — майские ночи стояли очень холодные. Мартин Синявский не поддавался на эти жалобы. Вольно им плакать, если никто в минувшем году ничего не сеял, не собирал и податей не платил. Вся голь, лентяи да гуляки подались к Хмельницкому, прочий же люд попрятался и добро позакапывал. А честный шляхтич — ищи пропитание в этой пустыне. На войне нужно есть, даже если война неправая, домовая. Вот уже пятый день, как Мартин рыскал по окрестностям Заслава, будто голодный волк, но все ближние хутора были пусты, а местные паны растворились где-то в лесах вместе с припасами. Не рвались на помощь осаждающим город. Пятый день, как Мартин прибыл с приказом ждать коронное войско, как решил дознаться, что же такого чудесного сотворил атаман Донец, что паны-рыцари стоят под городом без толку. А тут горло промочить и толком закусить не удается, одна колодезная вода — осаждающим голоднее, чем осажденным. Сегодня планировали вылазку, и с утра взгляд пана Адама Вильги был слишком довольным, прямо масленым. Такие глаза бывают у человека, который хлебнул доброго вина или плотно позавтракал кровяной колбасой. Мартин не стерпел и насел на него. Но пан Адам выкручивался как уж, врал, как слепой бандурист, а потом вовсе стал нести околесицу.Что под вечер, перед каждой атакой или вылазкой доблестного панства, из-за городских стен выезжал к лесу всадник в гусарском шлеме, в прилаженной наспех кирасе, с копьем, с двумя пистолетами на поясе и с тяжелой саблей. Всадник жестами показывал доброму панству, что желает сойтись с кем-нибудь в поединке честь по чести. Без единого слова поединщик этот был так любезен, что из-за манер его сразу признали за своего, с гербом и добрым родом. Многое может статься с приличным человеком, когда он разорен или кто возведет на него напраслину. В несчастной отчизне дела идут так, что кто угодно может стать банитом.
— Быстрый и ловкий слишком. Веришь, пан Мартин, — Адам Вильга очень воодушевился своей побасенкой, — доспех у него чужой, слишком тяжелый, и конь чужой, и оружие не по руке, видно, что с боя взяты. Но как ни пытайся, а он быстрее. Один только сильный удар нанесет за всю стычку, а так уклоняется. Но если уж попадет, на коне не удержаться. Каждый из нас носом землю рыл самым подлым образом. А победит — раскланяется, погарцует вокруг и восвояси. Мы все перепробовали, какие секретные кунштюки и приемы знали, какие хитрости припомнили, никак его на честном поединке не взять. Нюхом он чует, что противник делать станет. Злит, бывало, что хватаешься за пистоль, прямо в спину ему бить, такое с досады делается и от позора. Но терпим. А на четвертый раз поединщик этот мешок еды привез: и хлеба, и конины, и славной горилки флягу. Выпил с нами чуток, кусок хлеба молча преломил — и назад. Только ты, пан Синявский, помни свое слово, как подойдет коронное войско, болтать о таком не надо.
— А что же, — задумчиво спросил Мартин, — поединщик этот, ребенок совсем? Раз доспех ему тяжел и в полную силу бить и рубить он не может?
— Не сходится. Росту он среднего и сложения плотного, не силач, но на отрока совсем не походит. Загадка. Да что нам с того? Осада наша пустая, удачи нам нет, только и остается, что есть, пить, да потешить себя.
— Правда ваша, пан Вильга, все у вас не ладится, и пан полковник вас не приласкает. Что ж вы никак не управитесь с холопами? Чем доблестное панство околдовал дворовый слуга во главе местечковой черни, какой-то там атаман Донец? Не имя — прозвище. Я его знал когда-то, и воинских умений за ним не припоминаю, в сердцах людских он не читал. Тут у вас заподозришь измену. Не морочит ли вас нечистый? Говорите, как ваш поединщик выиграет, так пропали штурм и атака?
Адам Вильга сразу сделался злым и трезвым, лицо его позеленело и скривилось, как от зубной боли. Он разглядывал Мартина так и сяк, голову на бок, беззвучно шевеля губами.
— Что? Или у меня растут крылья? — любезно спросил Мартин.
Вильга наконец пожал плечами и побрел прочь. Шагов через пять он обернулся и печально ответил:
— Пан Синявский, совсем вы от голода рассуждение потеряли. В юности такое бывает. Надо вас накормить, а то страшно слушать честным людям.
— Перекреститесь! — крикнул Мартин.
Коронное войско надвигалось на Заслав, как летняя буря на перепуганных поселян. Осадный лагерь стал готовиться к штурму, со стен города следили с тревогой мятежники. А Мартин ждал и ловил шепот за спиной:
— Помешался!
— Доносчик.
— Двух поколений нет, как стали католиками, а уже шляхту учат.
Но за день до прибытия подмоги Мартин дождался: поединщик объявился вновь, как всегда, вечером, в сумерках, накануне штурма. Все повторялось, прошлое и сны становились явью.
Мартин укрылся за деревом и смотрел, как незнакомый воин мчится по сухой траве, не сбавляя ходу, навстречу сопернику, как резко подается назад всем телом, невероятно изгибаясь, уравновешивая себя копьем, чтобы пропустить удар над собой, как изворачивается, чтобы стремительным движением повредить подпругу соперника, Мартин слышал, как свистят и кричат в восхищении шляхтичи, будто одурманенные. А еще он слышал детский смех. В солнечном свете метались по поляне босые ноги. Звенел колокольчиком голос: «Не догонишь, не поймаешь, паныч, не поймаешь! Ты разделил со мной хлеб и воду, видишь? Теперь я знаю твое сердце, я могу как ты, я знаю, что ты будешь делать! А ты — как я, ты — как я, хочешь?» И там, на солнечной поляне, Мартин кричал, и бежали взрослые. И плакала перепуганная девчонка из дворни, плакала от грубых затрещин и звала на помощь брата.
А наяву Мартин шел в темноте, по сухой траве, и незнакомец в краденом шлеме оборачивался под добродушный смех, поднося к губам флягу с горилкой…
Мартин ударил снизу вверх в лицо, где позволял шлем, сдернул за навершие на себя, потом захватил в кулак рассыпавшиеся волосы, и дальше бил, не переставая, пока не повалил на землю.
Зло хрипел:
— Что, Христя? Помогли твои бесы? Не по нраву, когда другой знает, чего ты хочешь? Когда другой тебя чует? Будешь еще людей губить, нечисть?!
Кровь пузырилась на ее губах, она заскулила и крикнула что было сил:
— Иванку! Брат! Я проиграла, бегите!
И тогда Мартин понял, что бьет ее в тишине.
— Что вы глядите?! Жгите ведьму!
Название: Версия №19
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 560 слов
Пейринг/Персонажи: старый Бондарь, староста Канёвский
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: о мести, крови и менталитете. По мотивам знаменитой баллады "Песня про Бондаривну"
Примечание: псевдоисторическое тарантино
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Версия №19"
Сзади глухо, как пушка за холмом, грохочет, гремит толпа. Там, за стенами, наверняка можно оглохнуть, а здесь ничего, только гул. Сердце колотится, и старый Бондарь успокаивает себя: все они здесь ради него, ради него и его мертвой дочки. Он целит прямо в грудь Канёвскому. Тяжелый пистоль приятно оттягивает руку. Давненько Бондарь не держал оружия.— На колени, собака, ляшко поганый, — голос чужой, хриплый, незнакомый. Бондарю нравится, как он звучит. По-настоящему пугающе. Хорошо.
Проклятущий Канёвский смотрит на него с вызовом. Ишь ты, а шелудивый пес храбрее, чем кажется. Без оружия, в домашних штанах и рубахе, сабля осталась в другом углу — зыркает туда, но у Бондаря пистоль, заряженный, со взведенным курком. Он успеет раньше.
— На колени, я сказал, падлюка! Руки держи на виду!
Наверное, Канёвский замечает что-то эдакое во взгляде Бондаря. По лицу ляха пробегает тень, он медленно опускается на колени, но смотрит все еще спокойно и прямо. Бондарь левой рукой снимает с пояса тяжелый, твердый мешочек. Он так плотно набит монетами, что им можно череп раскроить, как кистенем. Бондарь подбрасывает эту тяжесть на ладони, лазурью и золотом полыхает на темной ткани герб Потоцких.
— Забирай, это твое, — и мешок, как ядро, летит Канёвскому прямо в лысую голову. Толпа за стенами будто видит это, заходится в яростном крике. Канёвский уворачивается, монеты с лязгом и звоном катятся по деревянному, чисто вымытому полу.
— Вот и смерть твоя пришла, — говорит Бондарь. — Молись.
Ему хочется добавить еще про жизнь за жизнь, про божью кару в руках человеческих, но он не священник, не умеет так складно, слова путаются во рту — Бондарь замолкает.
Канёвский кривит рот, хрипит что-то злое, сплевывает слова, но Бондарь не слушает. Он ловит вражий взгляд, пытается понять, что лях станет делать. Проросло ли зерно страха, которое он кинул в рыхлую землю? Сзади, от толпы, потянуло дымом. Жгут панов. Началось.
— Молись, — повторяет Бондарь. — Пощады не будет. Никому.
Канёвский вскакивает и прыгает вперед одним рывком, как рысь из засады. Время замедляется, сердце делает лишний удар, и пока лях еще движется, Бондарь нажимает на спусковой крючок. Порох шипит... только бы не осечка!
Выстрел оглушает — и швыряет Канёвского на пол. Это красиво, это правильно, только не хватает чего-то, самой малости. Бондарь подходит ближе.
— Это тебе расплата, это за нее, — он смотрит в еще живые глаза и наконец видит то, чего так ждал. Страх и боль. А потом выхватывает саблю и одним ударом отделяет голову от тела.
Эхо шагов теряется в бархатных занавесях и гобеленах. А гул толпы все громче. Парадный выход, тяжелые резные двери, высокие окна. Ухо выскальзывает из влажных пальцев, но не за усы же тащить? Бондарь выходит на крыльцо и поднимает руку. Толпа взрывается криком, гремят выстрелы, колышутся факелы.
— Бей-убивай! — ревет Бондарь и швыряет голову в толпу.
***
— Бей-убивай! — ревет Бондарь и швыряет кухоль в стену. Горилка оставляет на побелке мокрый, темный след.
— Пей! — говорит ему кто-то. — Пей, куме, заливай горе! Не вернуть дочери, так хоть боль загасишь. Загубил ее поганый Канёвский, не найти на него управу.
Льется в горло горилка, льются слезы. За стенами хаты шумят, гудят поминки, и так легко представить, что это совсем другой гул. Бондарь снова пьет, пьет и пьет, пока его не накрывает болотной, мертвой водой, накрывает с головой. Он опускается на дно, сворачивается клубком, пытаясь забыть.
А завтра будет еще один день. Как всегда. Ничего нового.
Кое-что никогда не меняется.
Название: Ради песен сладких
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: драббл, 664 слова
Пейринг/Персонажи: Богдан Хмельницкий, Маруся Чурай
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: гетман пожелал лично увидеть знаменитую отравительницу и поэтессу
Примечание: драббл основан на легенде о Марусе Чурай. Использованы адаптированные цитаты из песен "За світ встали козаченьки" и "Ой, не ходи, Грицю, та й на вечорниці", авторство которых приписывается Марусе Чурай. Авторский вариант драббла на украинском языке можно прочитать здесь
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Ради песен сладких"
– Вот ты какая, стало быть, дивчина, – он медленно обходит ее по кругу, осматривает, делано удивляясь, качает головой, усмехается недоверчиво. – А говорили мне, что ты ведьма, в косы заплетаешь вороньи перья, чтобы все боялись. И в сорочке у тебя сон-трава зашита, оттого хлопцы и сохнут.– Повыдирали твои джуры перья у меня вместе с косами, а сон-траву добавляла я в зелье, не в сорочку зашивала, нет, – отвечает ему Маруся почти нагло, отчаянно. Вот она стоит перед гетманом простоволосая, протягивает руки с перебитыми пальцами.
– Верно, больше не шить мне вовсе. Гляди, что судьи твои натворили.
– Когда ты созналась во всем, залечили твои раны.
– Я себе получше залечила бы, собрала бы все косточки, чтоб срослись как прежде. А эти пальцы и правда только ведьме годятся.
– Так ты ведьма и есть, – отвечает Хмельницкий и кивает на двери. – Вон для них, для людей простых.
– А ты не веришь? Многих ведьм повидал?
Он пожимает плечами.
– Чего только не болтают на свете. А я в сатанинские чары не верю, знаю, люди бывают хуже всякого дьявола.
– А чего же велел меня привезти? Полюбоваться?
На гетмане шапка с пером, тяжелые бархатные одежды, на пальцах перстни дорогие. А Маруся стоит себе босая, в рваной сорочке и плахте. И сложить бы ей песню, как прежде, о переменчивой людской доле. Одного возносит, другую в бездну бросает, и что судьба взамен спросит, никто до поры не знает. Сами рифмы складываются, да продолжить нет сил.
Пронзительный взгляд у гетмана. Что он хочет разглядеть? Ту самую певунью? До света встали казаченьки в поход среди ночи, выплакала Марусенька все ясные очи? Нет больше той певуньи.
– Полюбоваться? – повторяет она зло.
– Может, и так, – отвечает гетман. – Ты моего казака отравила, в могилу свела, позорной смертью уважила, а он мне верно служил, добрый воин был.
– Тебе верно служил, но мне изменил. Обручился, слово дал, после войны свадьбу обещал и велел ждать. А женился на другой, на богатство позарился.
– И ты его за это отравила.
– А когда бы он тебя предал, к ляхам ушел – ты бы помиловал? Или на кол? – бросает Маруся.
Тяжелый взгляд у Хмельницкого – давит. И улыбка тяжелая.
– На кол.
– А когда бы, – в этот раз Маруся запинается, ведь чужая душа не потемки, а страшный яд, люди бывают похуже дьявола, – когда бы жена изменила тебе, ясновельможный гетман?
Гетман молчит, и только в глазах отсвет – то мелькает сабля Тимоша Хмельницкого, катится, катится по земле голова гетманши, голова ненавистной мачехи, голова изменницы… Правду говорят, палачом стал не гетман, а сын его.
И не Маруся убила, а злое зелье и злая судьба.
– Тогда не смотри на меня, как на чудовище. Что я сделала, ты и сам бы сделал.
– И казни не боишься?
Маруся растирает руки – с той поры, как срослись кости, пальцы стали болеть еще хуже.
– Чего мне бояться? Мать умерла, отца ляхи казнили, жених предал. Да и песен сочинила я уже довольно. Хватит людям на долгую память. Пытали меня твои судьи на славу, крепко, доброй жизни не будет. Так повесят меня? Или голову велишь рубить?
Вот тебе, Маруся, за все щедрая плата, из четырех досок темная хата!
Хмельницкий нехотя поднимает со стола бумагу, сомневается, взвешивает что-то и внезапно вскидывает голову:
– Я тебя помилую.
Маруся дергается и хватается за горло, будто петля уже отнимает дыхание.
– За что? – шипит она, зажмурившись от боли и страха. Но через миг берет себя в руки и повторяет спокойней: – За что?
– Ради заслуг славного отца твоего. И ради твоих песен сладких.
– За что? – почти кричит она.
Хмельницкий вновь усмехается.
– Была у тебя смелость жизнь чужую отобрать, так имей мужество жить после этого дальше. Если могу я, гетман, чего же и простой дивчине не суметь? За тебя полковник Искра мне в ноги падал, слезно милости просил для убийцы. Одного ты казака отравила, а другой сам готов к палачу в руки, только бы жизнь твою спасти. До смерти мне верен, но за тобой пойдет – лишь бровью поведешь.
Маруся молчит в ответ.
И когда уводят ее, уже у дверей она слышит голос Хмельницкого:
– Пойдешь в монастырь.
Горько смеется Маруся:
– Чтобы еще и грех отмолила?
Гетман качает головой.
– Не выйдет. У меня вот не выходит.
pda версия поста / открыть все каты
@темы: оповідки