Тиха вода греблі рве
14.08.2013 в 20:08
Пишет fandom Hetman & Co 2013:fandom Hetman & Co 2013. Level 2. Миди. Часть 3 + Список работ
Обрыв
Машина желаний
Место в жизни
Название: Место в жизни
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: миди, 5350 слов
Пейринг/Персонажи: Устим Кармалюк (человек и легенда), его жена Докия, господа Пигловские
Категория: джен
Жанр: драма, авантюрный роман, АИ
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: даже крепостной крестьянин может быть доволен своей жизнью, но вдруг он не на своем месте?
Примечание: по мотивам романтизированной интерпретации легенды о знаменитом разбойнике с Подолья Устиме Кармалюке, прозваном "украинским Робин Гудом". А кто хочет еще и реалистическую версию, тех милости просим на третий левел
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Место в жизни"
Огюст Дорвиль, поэт и философ по призванию, часто навещал своего слабого здоровьем друга. С Андрэ их связывало увлечение Древним Римом, идеалами свободы и республики, от которых оба были в восторге. Идеалы эти во Франции давно уже потускнели, но Рим был по-прежнему в моде, только теперь в парижских салонах восхищались не республикой Гракхов, а державой Цезаря.
Андрэ и Дорвиль по-прежнему больше ценили республику. Корсиканский цезарь на их вкус был слишком высокомерен и не годился в создатели империи, в которую медленно, но верно превращалась Франция. Андрэ все же возлагал на Наполеона определенные надежды. Болезненный юноша, обладатель графского титула, пан Анджей Пигловский — именно таким было настоящее имя Андрэ — считал, что Бонапарт поможет Польше освободиться от гнета русских царей и вновь обрести свободу.
Огюст обожал дружеские диспуты и беседы с Андрэ. Польшей он, правда, интересовался мало — как и любой истинный француз, для которого вне Франции ничего важного не существовало. В глазах Дорвиля каждый, кто жил в Париже, без сомнения превращался во француза.
Как Андрэ, как его компаньон Жюстин.
Первое время Огюст никак не мог определить положение этого Жюстина в доме друга и в обществе. Вся прислуга у Андрэ была французской, но домом управлял Жюстин. И Дорвиль уже знал, что лакеи боялись хозяйского компаньона как чумы — этот иностранец считал каждое су и строго наказывал за любые неоправданные траты. Но сам Жюстин не был похож на слугу, если судить по его образованности и знанию языков. Дорвиль был свидетелем того, как домоправитель читал фолиант на латыни, а ведь сам Огюст знал это язык недостаточно хорошо, несмотря на свое увлечение Цицероном и Катилиной. Ну а знакомство Жюстина с древнегреческим вовсе повергало Дорвиля в священный трепет. Жюстин без труда мог поддержать беседу на французском, итальянском, английском и немецком. Он был надежной опорой болезненному и безразличному к житейским делам Андрэ, без него мечтательного поляка только ленивый бы не облапошил. Дорвиль заключил, что Жюстин — бедный родственник графа, дворянчик, в благодарность за стол и кров заменяющий домоправителя и компаньона. Патрон и преданный клиент — это было совершенно в римском духе.
Однажды друзья вновь заговорили о свободе, равенстве и братстве. В Париже эта тема быстро выходила из моды, хотя дни, когда свобода и равенство стоили тысяч отрубленных голов, были совсем недалеким прошлым. А может быть, именно поэтому.
— Дидро сказал, что свобода — это внутреннее состояние человека, — рассуждал Андре, часто кашляя в платок, — я забыл только... Жюстин, не напомнишь?
Его компаньон достал с полки тяжелый том и открыл на нужной странице. В спорах Жюстин никогда не участвовал, он только цитировал по просьбе графа то Вольтера, то Сен-Симона, часто обходясь и вовсе без книг.
— Ага, вот, — Андрэ ткнул пальцем в страницу. — Свобода внутренне присуща человеку, и внешние ограничения для свободы не имеют значения.
— Я с этим не согласен, — неожиданно сказал Жюстин. — Внешние ограничения значат очень много. Они подавляют, определяют судьбу. Как бы ни был свободен дух, жизнь возьмет свое. Когда я читал Светония, часто думал над тем, как чувствовали себя образованные греки, ставшие рабами римлян. Во что превратилась их внутренняя свобода.
Андрэ почему-то разволновался. На щеках его проступили яркие пятна, и он резко ответил что-то Жюстину на другом языке. Жюстин пожал плечами, улыбнулся и замолчал. Диспут на том закончился, потому что Андрэ стало хуже, и Жюстин, извинившись перед гостем, отвел графа в спальню и послал лакея за врачом.
— Жаль, — вздохнул Огюст, прощаясь с Жюстином, — неужели совсем нет надежды?
— Надежда есть только на Бога, — сказал Жюстин и как-то странно перекрестился.
— Вы верующий? — изумился Огюст. Он был агностиком и гордился этим.
— Да, — вот и весь ответ.
— Граф наверняка не забудет о вас в завещании, вы ведь столько для него сделали. Вам не придется бедствовать.
— Я надеюсь на это, — сказал Жюстин, — только мне нужны не деньги.
— А что же? — заинтересовался Дорвиль.
— Свобода. Воля, которой месье Дидро дал такое хорошее определение в своих трудах.
Дорвиль удивленно посмотрел на Жюстина.
— Я не понимаю, — с сомнением протянул он, — это метафора?
— Нет, это горькая реальность, — усмехнулся Жюстин. — Я раб господина Анджея. Его собственность, вещь, как эти стулья и кресла.
— Как так? — опешил Дорвиль. — Разве в Польше...
— В Польше тоже. Но господин Анджей — подданный русского царя, — Жюстин говорил равнодушно. — Там у него имение и крепостные. Рабы. Дидро бы это подтвердил. И вот я, образованный раб, который воспитывался вместе со своим господином по приказу старого графа Пигловского. Начинал я с мальчика для битья, так было в старые добрые времена и в ваших краях.
— Никогда не думал, что между поляками... — протянул совершенно потрясенный Дорвиль. — Это же средневековье!
— К тому же, я не поляк, — пояснил Жюстин с легкой улыбкой, — а русин. Это другой народ, у нас свой язык и своя вера.
— Вы не похожи на русского, — перебил Дорвиль, — мне приходилось их видеть и говорить с ними.
— Это тоже другой народ, — казалось, эта лекция, досадная для Дорвиля, доставляла Жюстину какое-то странное удовольствие. — Прежде мои предки хорошо били их и поляков, но судьба была к нам немилосердной. Польша хоть и потеряла свою свободу, но имения и рабы остались за польскими господами. Кое-кто говорит, правда, что московиты обращаются со своими рабами еще хуже.
— Почему вы не покинули графа Андрэ, когда оказались во Франции? — спросил Огюст удивленно. — Разве вы не знаете, что ступив на французскую землю, могли бы требовать свою свободу?
— Старый граф заставил меня поклясться на Евангелии, что я буду заботиться о его сыне, — ответил Жюстин с ожесточением, — и после его смерти привезу тело господина Анджея в имение Пигловских. Чтобы последний лист, упавший с родового древа, упокоился в семейном склепе. Я человек верующий, месье Дорвиль.
Через несколько дней граф Анджей Пигловский покинул земную юдоль. Жюстин, спокойный и рассудительный, как обычно, проследил, чтобы тело графа забальзамировали и уложили в двойной гроб из дерева и металла. Потом он продал дом и рассчитал слуг. Вместо них были наняты кучер и двое конюхов, чтобы сопровождать траурную карету.
Провести графа в последний путь на родину пришел лишь Дорвиль. Он от всего сердца на прощание сжал руку Жюстина и спросил:
— Вы видели завещание?
— Нет, — ответил Жюстин, — но я надеюсь. Я не стану ломать печати, у меня тоже есть честь.
— У Андрэ остались наследники?
— Есть совсем дальний родственник, — ответил Жюстин, — господин Иосиф Пигловский, офицер на русской службе. Собственно, он не является кровным родичем господину графу, род угас. Но господин Иосиф может заявить о своих правах. Он поляк, а служит гонителям Польши, стало быть, найдет деньги и найдет, кому их вручить, чтобы заполучить наследство.
— Оставайтесь, — Дорвиль снова сжал руку собеседника в приступе внезапного сожаления. — Такой образованный человек, как вы, найдет себе место здесь, во Франции.
— Это было бы разумное решение, — мгновение казалось, что Жюстин борется с собой, — но я десять лет не видел родных мест, я истосковался по ним, по родителям и сестрам, оставшимся на Подолье. Десять лет, ровно столько я посвятил уходу за господином Анджеем.
Он сел на коня, и Дорвиль невольно залюбовался его осанкой и суровым лицом с правильными чертами. В этом человеке было что-то, о чем Дорвиль только читал, он и его жизнь словно сошли со страниц древнеримских историков.
Пока Дорвиль размышлял об этом, Жюстин махнул кучеру рукой, и черная карета с траурными лентами медленно тронулась в путь. За ней верхом двинулись нанятые конюхи.
— Прощайте, месье Дорвиль, — улыбнулся Жюстин. — Удачи вам и Франции. Она прекрасна.
Дорвиль долго смотрел ему вслед.
— Раб, — проговорил он тихо, будто пробуя слово на вкус. — Боже мой!
Возможно, в Риме, который он обожал, свободы было много меньше, чем он привык думать. Для образованных рабов уж точно.
Пан Добжанский еще раз осмотрел с головы до ног подтянутого мужчину в простом, но элегантном заграничном костюме.
— В-в... Ты... Как, говоришь, твое имя?
— Кармалюк Устим Яковлевич, — сказал прибывший, — личный слуга и компаньон его светлости, покойного пана графа.
"Пся крев, — подумал пан Добжанский, — чуть к хлопу на "вы" не обратился. Ишь как смотрит, видно, много воли давал ему граф за границей".
Сам пан Добжанский служил у графов Пигловских управляющим за плату, но шляхетский гонор свой берег неотступно.
— Так вот, Устим, господин граф завещания не оставил.
— Но пакет с печатями, — настаивал наглый холоп. — Пан Анджей говорил, что в нем юридические бумаги.
— Здесь разного рода доверительные грамоты, — Добжанский удивлялся себе, зачем он вообще разговаривает с этим Устимом? — Но завещания нет. Оно и не удивительно, наследников-то не осталось. А тебе оно за каким чертом? На, вот тебе на водку и пошел прочь.
— Весьма благодарен, — сухо поклонился хлоп. Как равный равному поклонился. — Но я не пью.
С этими словами Кармалюк вышел из управительского флигеля, и вскоре ошарашенный пан Добжанский услышал за окном стук конских копыт.
— Вот ведь казацкая свинья! — воскликнул он возмущенно. — Наглая морда! И так с ними всегда, сколько волка ни корми! Пан Анджей слишком потакал своим холопам.
Кармалюк тем временем гнал коня по дороге, ведущей к Головчинцам. Хата его родителей стояла на краю села. Выглядела она обустроенной, Устим ежегодно посылал родителям немного денег. Большая их часть, конечно, прилипала к рукам управляющего, но старый Яков Кармалюк все же считался теперь в селе человеком зажиточным, а две его дочери слыли завидными невестами.
Было воскресенье, и семья ждала сына во дворе, за столом, уставленным полумисками со скромным угощением. Устим остановил коня перед самой оградой и соскочил на землю.
— Ну? — зло спросил старик Яков, — не дал пан граф тебе вольную?
— Нет, — ответил Устим ровно, — нет ни вольной, ни упоминания о моем освобождении в завещании.
— Вот, — буркнул старик, — лях, он всегда лях...
— Пан Анджей, — Устим вздохнул, — очень боялся смерти. Написать завещание для него было все равно, что признать свою обреченность.
— Но вольную! Вольную он мог тебе дать! — взорвался Яков. — Сын, послушайся старика. У тебя есть конь, господская одежда и деньги. Убирайся отсюда немедля! Назад в свои заграницы. Тебя теперь не будут искать, потому как пан еще не прибыл, а управляющему не до нас, грешных, о своих бы делах отчет дать. Нечего тебе здесь делать, Устим. Посмотри на своего вороного, разве его впряжешь в плуг? Сдохнет ведь от тоски.
— Ой, беда, — всхлипнула старуха Олена, мать Устима, а сестры тихо заплакали.
Устим сидел на скамье, опустив голову.
— Отец, — голос его звучал глухо, — все эти десять лет я хотел вернуться домой. Верил, что пан Анджей отпустит меня перед смертью, и заживу я тихой жизнью здесь, на собственном хуторе, а потом и вас выкуплю.
— Ты грамотный, — перебил сына Яков, — такие книги читаешь, что нам в жизни не разобраться в них. Были надежды, да сгинули. Прокормить себя ты сумеешь и жизнь свою наладить тоже. Но не здесь, сынок. Кто знает, каков будет новый пан? Может, и такая дрянь, что со свету сживет тебя за эти вот книги и твой гонор. Не выйдет из тебя холопа, душа у тебя не та.
Устим и сам это понимал. Однако уехать в неизвестность прямо сейчас он не мог, десять лет в один миг не перечеркнешь.
— Посмотрим, — сказал он тихо, — может, потом, позже. Я хочу отыскать свое место в жизни, отец, а если Бог сделал меня простым селянином, то кто я против его воли?
"Позже" это растянулось на долгое время, а потом превратилось в «невозможно».
***
Пан Иосиф Пигловский не особо беспокоился о делах своих предшественников, теперь запертых в родовом склепе. Он и родней им приходился не по крови, а только по созвучию имени. Заполучив имение в наследство, пан Иосиф оставил службу и женился на шляхтянке из небогатого, но старинного рода.
Молодая красавица-жена из него веревки вила, Пигловский целовал ей руки и выполнял все ее прихоти, а пани Розалия откровенно скучала. Соглашаясь выйти за богача, который скоро должен был назваться графом Пигловским, пани Розалия даже не представляла, какая скучная ожидает ее жизнь.
В Каменце вокруг нее все время увивались то военные, то местные щеголи. В имении же не было ни интересных поклонников, ни балов, ни развлечений. Немец-управляющий день и ночь корпел над счетами и расходными книгами, и вид его вызывал у пани Розалии только зевоту. А муж ее, в остальном необыкновенно сговорчивый и покладистый, на все просьбы перебраться на зиму в город только ласково переспрашивал:
— Разве тебе здесь, со мной, плохо, душечка?
Пан Пигловский, несмотря на внешнюю простоватость, был очень ревнив, в город переезжать он не собирался, устраивать частые балы и приемы тоже не думал. Стареющий пан всерьез опасался, что "душечка" подарит ему ветвистые рога. А потому пани Розалия целыми днями бездельничала, читала выписанные из города французские романы и развлекала себя грезами о каких-то невероятных амурных приключениях.
Когда пан Иосиф выбирался в Каменец по делам, пани велела запрягать двуколку и отправлялась в гости к соседям. Но ей и там было скучно: соседи были бедны, и самое первое — разумом, а единственным их богатством оставались незамужние панночки.
И вот как-то вечером пани Розалия ехала из гостей. Кучер, мальчик Терешко, взятый ко двору Пигловских недавно и заменивший захворавшего слугу, лишь изредка подхлестывал лошадей, и те бежали очень неохотно. Дорога шла между двух полей, солнце уже садилось, и крестьяне возвращались с работы в село. Увидев двуколку и пани в ней, люди почтительно останавливались, а мужчины снимали широкополые соломенные шляпы. Под убаюкивающее покачивание двуколки пани Розалия размышляла, что жизнь ее не удалась, любовь прошла мимо, а все, что ей остается — долгие годы прозябать здесь, в затерявшемся между полей имении, где на много верст вокруг никого, кроме грубых холопов. Ее пан Юзек даже не думал отправиться за границу или хотя бы в Варшаву. И ничего, ну ничего интересного с ней, Розалией, не могло уже произойти до самого конца этой невыносимой жизни.
Серый крупный заяц, видно, испуганный чем-то, выскочил из ржи и метнулся прямо под ноги лошадям пани Пигловской.
Лошади шарахнулись и понесли.
Неопытный Терешко изо всех сил натягивал вожжи, но коляска все набирала скорость. Испуганная Розалия вцепилась в сиденье. Ее бросало из стороны в сторону, двуколка опасно кренилась на бок, и пани не на шутку испугалась. Скучная спокойная жизнь в мгновение ока обрела в ее глазах высокую цену.
Терешко тем временем уронил вожжи, и они волочились по земле за несущимися лошадьми. Мальчик звал на помощь, и его крик сливался с воплями хозяйки.
Краем глаза пани Розалия заметила, что на дорогу с поля вышли двое — мужик и женщина с ребенком. Холоп обернулся на визг пани Розалии, которая совсем потеряла контроль над собой. Селянин оттолкнул свою спутницу с обочины в поле, а сам выбежал навстречу несущейся двуколке и стал на дороге.
Коляска мчалась прямо на него, и к общему крику добавился еще один вопль — кричала холопка с поля:
— Устим! Берегись! Устим!
Он ухитрился сделать невероятное — ухватиться обеими руками за упряжь. Лошадиные спины взметнулись вверх, взвились на дыбы, стало ясно, что храбреца сейчас сомнут. Полотняная сорочка его треснула по швам, на лбу у мужика выступил пот, мышцы вздулись буграми — но лошади стали.
Теперь, храпя и отфыркиваясь, переступали они с ноги на ногу, прислушиваясь к голосу своего укротителя.
— Ах вы глупые, ну дураки, испугались... Ну, тише, тише…
Наконец селянин отпустил упряжь и подобрал вожжи, потом осторожно снял с козел дрожащего мальчика и сказал ему:
— Видишь тетку Докию? Топай с ней домой, отлежись. Все в порядке, пани, — странный холоп и не думал оборачиваться к Розалии. — Сейчас отвезу вас домой.
Уже в имении, пока горничные охали над полубесчувственной Розалией, он просто незаметно улизнул. Но пани Розалия довольно быстро оправилась от испуга и потребовала узнать имя холопа.
— Это, пани, сын Якова Кармалюка, — старая экономка служила в панском доме еще при жизни прежнего графа Пигловского, — тот самый, который с покойным молодым паном Анджеем за границу ездил. Устим его зовут, он ученый и грамотный. В церкви Псалтырь читает — заслушаешься. С паном Анджеем они говорили, бывало, по хранцузки и еще по тальянски. Прежний граф взял его в компаньоны к сыну, потому что пан Анджей были слабого здоровья и учиться не желали, так Устимко им для примера был. А потом пана Анджея доктора послали лечиться к чужому морю, и Устим поехал с ними.
Заинтригованная пани Розалия полезла к мужу в старый секретер, где лежали бумаги Пигловских. Она нашла записные книжки графа, подтверждавшие слова экономки, и пакет с письмами, написанными четким красивым почерком на французском. В этих письмах Устим отчитывался перед паном графом о состоянии здоровья его сына и о жизни на Капри, куда пана Анджея отправили доктора. К письмам исправно прилагались отчеты о потраченных деньгах. Последнее было из Парижа, куда перебрался младший Пигловский перед смертью отца.
— Вот так роман! — только и сказала Розалия. Необычный холоп вызвал в ней жгучий интерес. И она потребовала Устима Кармалюка к себе, в имение.
***
— А может, ты не ходил бы туда? — робко спросила Докия Кармалюк мужа, — может, обойдется?
— Надо идти, — Устим улыбнулся, — пани отблагодарить хотят.
Докия посмотрела на мужа мрачно. Ногой она покачивала колыбель, в которой пищал младенец, двухлетний Василько дремал рядом на лавке.
— Да, — тихо, словно сама с собою, продолжила Докия, — она женщина красивая и ученая, куда мне.
— Докия, неужто ревнуешь?
Жена опомнилась и теперь хмурила брови.
— Я говорил тебе, что ты похожа на античную камею? — спросил Устим с улыбкой.
— Нет, — ответила Докия обиженно, — а кто она такая? Где ты ее видел?
— В музее, в Риме, — Устим подсел к жене и обнял ее. — Это такое украшение, вроде гривны, с женским лицом. Вот так.
Он ласково повернул ее голову.
— С очень красивым лицом. Моя красивая жена ревнует меня к пани, которая в профиль похожа на хрюшку.
Докия хихикнула. Ей, матери двоих детей, еще не было двадцати лет.
В первые же дни после возвращения домой Устим решил навестить в соседнем селе друга детских лет. Хлопчик Данило Резун по прозвищу Хронь давно вырос и сейчас стал смуглым и веселым мужиком. Он узнал Устима, с которым водил дружбу, пока того не забрали на панский двор, и с любопытством выслушал его рассказы о жизни в чужих землях.
С не меньшим интересом слушала гостя и Данилова сестра Докия.
Устим не смог бы объяснить, почему из всех женщин на свете так прикипел именно к Докии. Дивчина она была умная, сообразительная, все схватывала на лету. И Устиму нравилось учить ее. Но разве этого хватит для человека, который вместе с паном графом штудировал римских историков?
Красавица? Верно, красота Докии могла бы очаровать любого, но для жизни бок о бок одной красоты мало. Докия была совсем девочка. Когда она заводила печальную песню о казацкой доле, сердце устимово таяло, как воск, сельская жизнь начинала казаться идиллией, а сам он — полновластным господином своей судьбы. В глубине души он готов был признать, что оказался вовсе не философом и не суровым беспощадным стоиком.
Отец, узнав, что сын собрался засылать к Резунам сватов, только рукой махнул и сказал горько:
— Недаром казаки девок на Сечь не пускали. Вот и сына сгубила девка.
А потом помог Устиму поставить новую хату недалеко от родительской.
Мать же тихо радовалась, что Устим будет рядом с ней, потому будущую невестку она сразу приняла и полюбила всем сердцем. Останется сын возле жены навсегда и ни в какие чужие края больше не поедет. Холоп... Ну и что, что холоп? Живут же люди. Это только ее Яков непокорный и вспыльчивый, постоянно твердит о старых временах, как его прадед у самого Богуна хорунжим был. Но времена те прошли. А сына испортила панская ласка, вот и все. Проводила она на панский двор дитя как дитя, а там и выучили его чему-то ненужному, и оторвали от нее на долгие годы. Но теперь она будет нянчить внуков, выдаст замуж дочерей... Что же еще нужно матери для счастья?
Так и случилось, что Устим продал вороного, купил тягловых коней к плугу, спрятал в сундук панскую одежду и несколько книг на разных языках и стал крестьянствовать. Осенью они с Докией обвенчались в старой деревянной церкви. И Яков Кармалюк пригласил на свадьбу сына едва не все село.
Для Устима началась жизнь тихая, неприметная, в труде и заботах. А там и дети пошли, двое внуков за три года на радость бабушке Олене. Сестры Устимовы вышли замуж, и старая Кармелиха была довольна, что теперь в семье у нее все, как у людей.
За три года крестьянской жизни Устима в имении Пигловских сменился управляющий, потом прибыл и новый хозяин. Замена управляющего и новый хозяин были Устиму на руку, управляющий — настоящий немец — ничего про странного ученого холопа не знал. Для него семья Кармалюков была одним из сотен таких же крепостных дворов, и Устим с женой жили спокойно, вовремя платили чинш и отрабатывали пану все, что полагалось. А новый пан Пигловский на таких, как Устим, и не смотрел даже.
— Пани может прочитать те книги, — Докия вернула мужа к действительности, — что лежат в твоем сундуке. А я только темная холопка. Может, ты и научил меня нашему письму, я могу написать свое имя, и твое, и детей, и читаю не хуже дьячка. Но я не пани. Этого мало. Ты знаешь много такого, что мне вовек не выучить.
Тень набежала на лицо Устима.
— Когда старый граф взял меня в дом, я был примером глупого мужика, от рождения не способного к наукам. Едва он понял, что ошибся, хотел отправить меня в назад в село, но покойный пан Анджей воспротивился. Ему было со мной интересно. Он хорошо ко мне относился. Всегда.
Докия Кармалюк хорошо знала Устима. Она твердо помнила, что ее муж сам надел на себя оковы, связал себя обещанием и остался в холопах. Шутки мужа о внешности пани Розалии не принесли ей покоя. В глубине души Докия никогда не могла поверить, что Устим до самой старости вынесет тихую, безвестную крестьянскую жизнь на окраине огромного мира. Чужого мира, куда старый пан Пигловский так неосторожно впустил Устима, и куда самой Докии пути не было, несмотря на все старания.
Господский мир позабыл про ее Устима. Но стоит им соприкоснуться, и холопская личина сойдет с него, как сходит снег с полей по весне. Откроется тяжелая, темная почва, где годы притворной свободы смешались с природным гонором Кармалюков, с чужой книжной мудростью и с горьким пониманием окружающей их несправедливости. Что еще будут за всходы на такой земле?
Докия не столько ревновала, сколько боялась пани Розалии.
— А может, отец твой и прав, — вздохнула Докия, — был бы и у нас свой гетман, как при козаччине, ты стал бы у него полковником. Как Богун или Морозенко, про которых песни поют.
— А ты была бы пани полковничиха, — засмеялся Устим, — ходила бы павой и угощала всех медами. Не бойся, радость моя, ничего не случится. Госпожа просто хочет дать мне на водку. За спасение ее жизни.
Муж любил пошутить, но в этой шутке было слишком много правды.
Пани Розалия ожидала своего спасителя загодя. Она приоделась и даже надела ожерелье, подаренное мужем к свадьбе. То, что она прихорашивается для холопа, не вгоняло пани в краску, мысль о мужчине, во всем зависимом от нее, только приятно будоражила. Экономке Розалия велела, чтобы Кармалюка провели к веранде, и с достоинством вошла туда через другую дверь.
Бывший компаньон пана Анджея показался ей чертовски красивым. Смуглый, с лицом, какие бывают у людей, работающих на открытом воздухе. Розалия с удовольствием разглядывала правильные черты, тонкие губы, усики подковкой. А потом герой ее фантазии оторвал взгляд от пола и посмотрел на свою пани. И взгляд светлых серых глаз пани не понравился. Холоп рассматривал ее с холодным любопытством, оценивающе и даже снисходительно. Пани Розалия, в придирчиво подобранном платье и с ожерельем, ощутила себя лишней на этой веранде и в жизни этого человека. Так же снисходительно и насмешливо когда-то на нее смотрел князь Чарторыйский, который соизволил посетить пансионат для бедных шляхтянок, находившийся под его патронатом. Но то был князь, а это — холоп.
Он сидел в присутствии дамы, будто в парижском салоне. Устим вдруг вспомнил о тех временах, когда он если и не считал себя свободным и равным пану Пигловскому, то вел себя как свободный.
Женщины в чужих краях не гнушались им, Устим их вниманием тоже не брезговал, он легко вспомнил правила этой игры и сразу понял, к чему ведет пани Пигловская. Новый хозяин поместья с виду был не Адонис и давно простился с молодостью. Неприлично, но возможно, что госпожа от скуки заглядывается даже на холопа.
Устим внезапно ясно понял, что ничего не будет. И даже не из-за Докии, он не желал быть наложником по прихоти хозяйки, рабом, игрушкой.
— Как интересно, — вздыхала пани Розалия, принимая живописные позы. — Ты говоришь, что видел самого Наполеона?
— Да, когда он возвращался из Италии. Весь Париж тогда вышел на улицы. Бонапарт хорош собой, но невысокого роста, и больше напоминает итальянца, чем француза.
— А как ты обучился языкам?
— У нас с паном Анджеем были одни учителя, — улыбнулся Устим.
— Вот что, — Розалия перешла к делу. — Такого знающего человека грех держать на полевых работах. Место управляющего занято, но об этом можно подумать позже... А пока что я назначу тебя погонялой.
— Нет, — как можно тверже сказал Кармалюк, — спасибо, но я не хочу.
Розалия даже рот приоткрыла от изумления. Устиму казалось, что он видит ее мысли. «Не хочу? Ну не чертов холоп?!»
— Почему? — любезно переспросила она.
— Не хочу быть погонялой. Люди будут работать до заката, я буду ездить между ними верхом и размахивать кнутом? Нет.
Устим встал и поклонился.
— Я должен идти.
Пани не успела и глазом моргнуть — он развернулся и вышел.
Розалия осталась сидеть у столика, на котором лежал так и не тронутый кошелек, и ее трясло. Холоп видел ее насквозь, понял ее желание так же ясно, как читал в раскрытой книге, и он посмеялся над ней. Поведением своим он не давал повода к такому выводу, но этот взгляд — презрительный и беспощадный...
Розалия желала мести.
Истеричный нрав пани Розалии вполне совпадал с ее женской интуицией. От восхищения и интереса она перешла к ненависти с такой же легкостью, как переходила от смеха к плачу. Пан Иосиф Пигловский, приехав из Каменца, увидел плачущую жену и услышал бесконечный поток жалоб на зарвавшегося холопа, который полагал, что если грамотный, так можно хамить хозяйке.
Пигловский знал не много способов обращения с крепостными, как результат, после жалоб пани Розалии Устима снова вызвали в имение. Но вместо вознаграждения его ожидали двое погонял с нагайками.
До того дня Кармалюк полагал, что умеет владеть собой и своими чувствами. Розог, а позже и плетей, в детстве он получал немало — как мальчик для битья и как непокорный подросток, раззадоренный своим положением образованного крепостного.
Но Устим давно отвык от того, что над ним могут поиздеваться просто так, по любой прихоти. За три года крестьянской жизни он ни разу не был наказан, потому что жил тихо, размеренно и сознательно старался не попадаться господам на глаза. Теперь иллюзия, которую он создал для себя, рухнула. Кровь ударила ему в голову, и погонялы, попытавшиеся схватить его, разлетелись в разные стороны. Силой Кармалюка Бог не обделил, а потому пану Иосифу пришлось призвать на помощь еще трех лакеев и кучера.
— Ты довольна, душечка? — спросил пан Пигловский, когда экзекуция закончилась.
Розалия молча кивнула. Она уже немного жалела о своем решении, о настойчивости, с которой изводила мужа жалобами, но тут уже ничего не поделаешь. Пани Розалия не желала напоминаний о своей ошибке, а кроме того, она помнила взгляд Кармалюка — и испугалась.
— Коханы, — нежно проворковала она, — но это страшный человек. Гайдамака. Он не просил прощения, даже не кричал. Он придет ночью и зарежет нас прямо в постели.
— Не думаю, — покачал головой пан Иосиф, — отлежится и поумнеет. Холопам всегда ум вгоняли через задние ворота.
— Он образован, Юзя. И набрался за границей этих французских идей. Я не хочу его видеть в своем имении.
— Но куда его девать, душечка? — растерялся Пигловский.
— В солдаты отдай!
Пигловский задумался. Подольем гуляла холера, до Головчинцев болезнь пока не дошла, но губернатор запретил рекрутировать солдат из охваченного заразой края. Жена была очень настойчива, и пан Йосиф понял, что ночная кукушка всех перекукует. Розалия и без того довела его до крайности своими рыданиями и страхами, и пан подергал за нужные ниточки, сговорился на отдачу в армию не одного, а даже двух рекрутов.
Устим Кармалюк узнал обо всем раньше, чем беда застала его врасплох. Он ждал от пани Розалии подвоха, и на панском дворе у него были доброжелатели. После порки прежняя покорность и тяга к крестьянской жизни облетели с Устима легко, как сухая шелуха. Порой он сам себе удивлялся, в какой странный тупик завел свою жизнь. Время будто сделало круг, и на этот раз выбор был яснее ясного.
Он отослал Докию и сыновей к родителям. Жена во время прощания не обронила и слезинки. Ее красивое лицо будто застыло, и Устим не мог утешить ее, потому что из-за его гордости Докия разом лишалась и мужа, и брата. Данилу Резуна назначили вторым рекрутом за дружбу с Устимом.
Солдат был для сельчан, что мертвый на долгие двадцать пять лет, солдатки ходили вдовами, а проводы рекрутов напоминали поминки. Устим не удивился, что Данила тоже решился бежать и сопровождать его под видом слуги.
Но в доме Резуна их ждала засада. Обоих приятелей заковали в кандалы, посадили на телегу и повезли в Каменец.
***
Пани Розалия, избавившись от наглого холопа, вздохнула с облегчением. Нет, она не боялась, что Кармалюк станет кому-то рассказывать о ее намеках. Но ей самой было стыдно и гадко от своего фиаско и еще гаже стало после устроенной экзекуции. Кармалюк вызывал у нее чувства, схожие с теми, что возникали при упоминании гулявшей по округе холеры. Чем дальше от нее был этот высокомерный хам, тем спокойнее она себя чувствовала.
И жизнь вернулась для пани Пигловской в прежнее русло.
Через год по Подолью покатилась новая напасть. Шайка разбойников принялась нападать на поместья и панские винокурни, грабители обирали панов до нитки, а винокурни пускали с дымом. Пока никого не убили, но опасность добавляла провинциальной жизни остроты и давала пищу языкам.
Рассказывали, что разбойничий атаман писаный красавец. Поговаривали, что он обедневший шляхтич, который от нужды вышел на большую дорогу. А еще, что он, как легендарный Робин Гуд, раздает добычу беднякам. Пани и панночки млели от ужаса и любопытства. Розалия тоже заволновалась — в ее серой обыденной жизни вновь появилось развлечение.
Пан Пигловский заявил на званом обеде, что про разбойников врут без меры и призывал не верить слухам. И пани Розалия, будто в доказательство, теперь ездила в гости к соседям куда чаще, чем в спокойные времена.
Она с жадностью слушала невероятные истории, причем рассказчики и рассказчицы клялись, что лично знали тех людей, которые видели знаменитого разбойника.
— Старая пани Слонимская, — распинался перед притихшими дамами заезжий из Каменца господин, — послала челядинца из своего имения в город. Хотела отправить сыну в Петербург тысячу рублей.
Кто-то из дам хихикнул, все знали, что молодой Слонимский заядлый картежник.
— Разбойник, — продолжал ободренный вниманием дам рассказчик, — выскочил из-за дерева с пистолетом в руке. Слуга, известно, упал на колени и сразу отдал деньги. И что же вы думаете? Злодей денег не взял, потому что пани Слонимская строго наказала бы мужика за их утерю.
— Ну, это уже ложь, — вмешался хозяин дома, — чтобы разбойник и вернул награбленное!
На него зашикали.
— Однако, каков прохвост слуга! Деньги он спрятал, разорвал на себе одежду и вернулся назад, крича, что его ограбили. Пани Слонимская велела его высечь, порыдала о деньгах, на этом все закончилось. А через несколько дней в имение приехал красавец-офицер. Полковник в мундире с золотым шитьем. Пани его угощает, повествует о своей беде, тот велит позвать слугу...
Рассказчик сделал паузу.
— И что? — жадно спросила пани Розалия.
— И хам узнает в полковнике разбойника, господа. Пришлось ему отдать деньги. А разбойник и говорит пани Слонимской: пожертвуйте эту тысячу на бедных, вдов и сирот нашей округи. И добавьте еще тысячу, ведь из-за подобных вам бедняков в наших краях стало слишком много.
— И что же пани Слонимская? — пискнула какая-то барышня.
— Отдала деньги, конечно, сама не своя от страха. А слуге разбойник отвесил хорошую затрещину, чтобы тот не позорил его честное имя.
— Честное имя у разбойника! — возмутился пан Пигловский, заставший конец рассказа. — Все это сказки. Холоп не может выдать себя за офицера и дворянина.
— А может, он действительно шляхтич? — прищурилась пани Розалия. — Ведь такой красивый жест. Мужик на такое не способен.
Панночки и пани уверились, что разбойник благородного происхождения, потому что рассказчик вспомнил еще подробность: фальшивый полковник говорил с госпожой Слонимской на французском.
Вся округа гудела, и только пан Пигловский, словно заколдованный, крутил головой и все повторял свое «не верю». До тех самых пор, когда темной ночью в его Головчинцы явились незваные гости.
Первым делом вспыхнула винокурня пана Иосифа, подожженная со всех четырех углов. Потом в имение ворвались вооруженные люди, отлично знавшие, где и что искать.
Перепуганная пани Розалия каким-то чудом не утратила головы, она внимательно следила за ворами и сделала вывод, что среди челяди у них были сообщники.
Пана Иосифа раздели до белья, и разбойник в грубой маске, сшитой наживо из мешка, со вкусом выдал Пигловскому порцию плетей. Пока пан Пигловский визжал от боли под ударами, атаман разбойников подошел к пани Розалии и остановился перед ней. Было темно, но Розалия чувствовала, что ее разглядывают с головы до пят.
Бледная и дрожащая, она обхватила себя руками за плечи. Среди скотов и хамов, не постеснявшихся пороть немолодого уже Пигловского, пани Розалия всерьез опасалась за свою жизнь и не только за нее.
— Не бойтесь, госпожа, — холодно сказал воровской атаман из темноты. — Для порядочного человека переспать с вами было бы равносильно скотоложеству.
Розалия закатила глаза и рухнула на землю. Она узнала голос.
Сомлевшую пани Розалию положили рядом с избитым мужем. Сквозь полуопущенные ресницы, сквозь слезы она наблюдала, как растаскивают и увозят ее вещи, как умело поджигают дом, как взлетает к небу жадное пламя, как разбегается со двора челядь.
А потом разбойничий атаман вскочил на коня и приказал своим людям уходить.
Устим Кармалюк, предводитель селян-повстанцев, еще добрый десяток лет наводил ужас на панство Подолья.
Он нашел свое место в жизни.
пда версия поста / открыть все каты / часть-1 / часть-2
URL записиОбрыв
Машина желаний
Место в жизни
Название: Место в жизни
Автор: fandom Hetman & Co 2013
Бета: fandom Hetman & Co 2013
Размер: миди, 5350 слов
Пейринг/Персонажи: Устим Кармалюк (человек и легенда), его жена Докия, господа Пигловские
Категория: джен
Жанр: драма, авантюрный роман, АИ
Рейтинг: от G до PG-13
Краткое содержание: даже крепостной крестьянин может быть доволен своей жизнью, но вдруг он не на своем месте?
Примечание: по мотивам романтизированной интерпретации легенды о знаменитом разбойнике с Подолья Устиме Кармалюке, прозваном "украинским Робин Гудом". А кто хочет еще и реалистическую версию, тех милости просим на третий левел
Для голосования: #. fandom Hetman & Co 2013 - работа "Место в жизни"
Огюст Дорвиль, поэт и философ по призванию, часто навещал своего слабого здоровьем друга. С Андрэ их связывало увлечение Древним Римом, идеалами свободы и республики, от которых оба были в восторге. Идеалы эти во Франции давно уже потускнели, но Рим был по-прежнему в моде, только теперь в парижских салонах восхищались не республикой Гракхов, а державой Цезаря.Андрэ и Дорвиль по-прежнему больше ценили республику. Корсиканский цезарь на их вкус был слишком высокомерен и не годился в создатели империи, в которую медленно, но верно превращалась Франция. Андрэ все же возлагал на Наполеона определенные надежды. Болезненный юноша, обладатель графского титула, пан Анджей Пигловский — именно таким было настоящее имя Андрэ — считал, что Бонапарт поможет Польше освободиться от гнета русских царей и вновь обрести свободу.
Огюст обожал дружеские диспуты и беседы с Андрэ. Польшей он, правда, интересовался мало — как и любой истинный француз, для которого вне Франции ничего важного не существовало. В глазах Дорвиля каждый, кто жил в Париже, без сомнения превращался во француза.
Как Андрэ, как его компаньон Жюстин.
Первое время Огюст никак не мог определить положение этого Жюстина в доме друга и в обществе. Вся прислуга у Андрэ была французской, но домом управлял Жюстин. И Дорвиль уже знал, что лакеи боялись хозяйского компаньона как чумы — этот иностранец считал каждое су и строго наказывал за любые неоправданные траты. Но сам Жюстин не был похож на слугу, если судить по его образованности и знанию языков. Дорвиль был свидетелем того, как домоправитель читал фолиант на латыни, а ведь сам Огюст знал это язык недостаточно хорошо, несмотря на свое увлечение Цицероном и Катилиной. Ну а знакомство Жюстина с древнегреческим вовсе повергало Дорвиля в священный трепет. Жюстин без труда мог поддержать беседу на французском, итальянском, английском и немецком. Он был надежной опорой болезненному и безразличному к житейским делам Андрэ, без него мечтательного поляка только ленивый бы не облапошил. Дорвиль заключил, что Жюстин — бедный родственник графа, дворянчик, в благодарность за стол и кров заменяющий домоправителя и компаньона. Патрон и преданный клиент — это было совершенно в римском духе.
Однажды друзья вновь заговорили о свободе, равенстве и братстве. В Париже эта тема быстро выходила из моды, хотя дни, когда свобода и равенство стоили тысяч отрубленных голов, были совсем недалеким прошлым. А может быть, именно поэтому.
— Дидро сказал, что свобода — это внутреннее состояние человека, — рассуждал Андре, часто кашляя в платок, — я забыл только... Жюстин, не напомнишь?
Его компаньон достал с полки тяжелый том и открыл на нужной странице. В спорах Жюстин никогда не участвовал, он только цитировал по просьбе графа то Вольтера, то Сен-Симона, часто обходясь и вовсе без книг.
— Ага, вот, — Андрэ ткнул пальцем в страницу. — Свобода внутренне присуща человеку, и внешние ограничения для свободы не имеют значения.
— Я с этим не согласен, — неожиданно сказал Жюстин. — Внешние ограничения значат очень много. Они подавляют, определяют судьбу. Как бы ни был свободен дух, жизнь возьмет свое. Когда я читал Светония, часто думал над тем, как чувствовали себя образованные греки, ставшие рабами римлян. Во что превратилась их внутренняя свобода.
Андрэ почему-то разволновался. На щеках его проступили яркие пятна, и он резко ответил что-то Жюстину на другом языке. Жюстин пожал плечами, улыбнулся и замолчал. Диспут на том закончился, потому что Андрэ стало хуже, и Жюстин, извинившись перед гостем, отвел графа в спальню и послал лакея за врачом.
— Жаль, — вздохнул Огюст, прощаясь с Жюстином, — неужели совсем нет надежды?
— Надежда есть только на Бога, — сказал Жюстин и как-то странно перекрестился.
— Вы верующий? — изумился Огюст. Он был агностиком и гордился этим.
— Да, — вот и весь ответ.
— Граф наверняка не забудет о вас в завещании, вы ведь столько для него сделали. Вам не придется бедствовать.
— Я надеюсь на это, — сказал Жюстин, — только мне нужны не деньги.
— А что же? — заинтересовался Дорвиль.
— Свобода. Воля, которой месье Дидро дал такое хорошее определение в своих трудах.
Дорвиль удивленно посмотрел на Жюстина.
— Я не понимаю, — с сомнением протянул он, — это метафора?
— Нет, это горькая реальность, — усмехнулся Жюстин. — Я раб господина Анджея. Его собственность, вещь, как эти стулья и кресла.
— Как так? — опешил Дорвиль. — Разве в Польше...
— В Польше тоже. Но господин Анджей — подданный русского царя, — Жюстин говорил равнодушно. — Там у него имение и крепостные. Рабы. Дидро бы это подтвердил. И вот я, образованный раб, который воспитывался вместе со своим господином по приказу старого графа Пигловского. Начинал я с мальчика для битья, так было в старые добрые времена и в ваших краях.
— Никогда не думал, что между поляками... — протянул совершенно потрясенный Дорвиль. — Это же средневековье!
— К тому же, я не поляк, — пояснил Жюстин с легкой улыбкой, — а русин. Это другой народ, у нас свой язык и своя вера.
— Вы не похожи на русского, — перебил Дорвиль, — мне приходилось их видеть и говорить с ними.
— Это тоже другой народ, — казалось, эта лекция, досадная для Дорвиля, доставляла Жюстину какое-то странное удовольствие. — Прежде мои предки хорошо били их и поляков, но судьба была к нам немилосердной. Польша хоть и потеряла свою свободу, но имения и рабы остались за польскими господами. Кое-кто говорит, правда, что московиты обращаются со своими рабами еще хуже.
— Почему вы не покинули графа Андрэ, когда оказались во Франции? — спросил Огюст удивленно. — Разве вы не знаете, что ступив на французскую землю, могли бы требовать свою свободу?
— Старый граф заставил меня поклясться на Евангелии, что я буду заботиться о его сыне, — ответил Жюстин с ожесточением, — и после его смерти привезу тело господина Анджея в имение Пигловских. Чтобы последний лист, упавший с родового древа, упокоился в семейном склепе. Я человек верующий, месье Дорвиль.
Через несколько дней граф Анджей Пигловский покинул земную юдоль. Жюстин, спокойный и рассудительный, как обычно, проследил, чтобы тело графа забальзамировали и уложили в двойной гроб из дерева и металла. Потом он продал дом и рассчитал слуг. Вместо них были наняты кучер и двое конюхов, чтобы сопровождать траурную карету.
Провести графа в последний путь на родину пришел лишь Дорвиль. Он от всего сердца на прощание сжал руку Жюстина и спросил:
— Вы видели завещание?
— Нет, — ответил Жюстин, — но я надеюсь. Я не стану ломать печати, у меня тоже есть честь.
— У Андрэ остались наследники?
— Есть совсем дальний родственник, — ответил Жюстин, — господин Иосиф Пигловский, офицер на русской службе. Собственно, он не является кровным родичем господину графу, род угас. Но господин Иосиф может заявить о своих правах. Он поляк, а служит гонителям Польши, стало быть, найдет деньги и найдет, кому их вручить, чтобы заполучить наследство.
— Оставайтесь, — Дорвиль снова сжал руку собеседника в приступе внезапного сожаления. — Такой образованный человек, как вы, найдет себе место здесь, во Франции.
— Это было бы разумное решение, — мгновение казалось, что Жюстин борется с собой, — но я десять лет не видел родных мест, я истосковался по ним, по родителям и сестрам, оставшимся на Подолье. Десять лет, ровно столько я посвятил уходу за господином Анджеем.
Он сел на коня, и Дорвиль невольно залюбовался его осанкой и суровым лицом с правильными чертами. В этом человеке было что-то, о чем Дорвиль только читал, он и его жизнь словно сошли со страниц древнеримских историков.
Пока Дорвиль размышлял об этом, Жюстин махнул кучеру рукой, и черная карета с траурными лентами медленно тронулась в путь. За ней верхом двинулись нанятые конюхи.
— Прощайте, месье Дорвиль, — улыбнулся Жюстин. — Удачи вам и Франции. Она прекрасна.
Дорвиль долго смотрел ему вслед.
— Раб, — проговорил он тихо, будто пробуя слово на вкус. — Боже мой!
Возможно, в Риме, который он обожал, свободы было много меньше, чем он привык думать. Для образованных рабов уж точно.
***
Пан Добжанский еще раз осмотрел с головы до ног подтянутого мужчину в простом, но элегантном заграничном костюме.
— В-в... Ты... Как, говоришь, твое имя?
— Кармалюк Устим Яковлевич, — сказал прибывший, — личный слуга и компаньон его светлости, покойного пана графа.
"Пся крев, — подумал пан Добжанский, — чуть к хлопу на "вы" не обратился. Ишь как смотрит, видно, много воли давал ему граф за границей".
Сам пан Добжанский служил у графов Пигловских управляющим за плату, но шляхетский гонор свой берег неотступно.
— Так вот, Устим, господин граф завещания не оставил.
— Но пакет с печатями, — настаивал наглый холоп. — Пан Анджей говорил, что в нем юридические бумаги.
— Здесь разного рода доверительные грамоты, — Добжанский удивлялся себе, зачем он вообще разговаривает с этим Устимом? — Но завещания нет. Оно и не удивительно, наследников-то не осталось. А тебе оно за каким чертом? На, вот тебе на водку и пошел прочь.
— Весьма благодарен, — сухо поклонился хлоп. Как равный равному поклонился. — Но я не пью.
С этими словами Кармалюк вышел из управительского флигеля, и вскоре ошарашенный пан Добжанский услышал за окном стук конских копыт.
— Вот ведь казацкая свинья! — воскликнул он возмущенно. — Наглая морда! И так с ними всегда, сколько волка ни корми! Пан Анджей слишком потакал своим холопам.
Кармалюк тем временем гнал коня по дороге, ведущей к Головчинцам. Хата его родителей стояла на краю села. Выглядела она обустроенной, Устим ежегодно посылал родителям немного денег. Большая их часть, конечно, прилипала к рукам управляющего, но старый Яков Кармалюк все же считался теперь в селе человеком зажиточным, а две его дочери слыли завидными невестами.
Было воскресенье, и семья ждала сына во дворе, за столом, уставленным полумисками со скромным угощением. Устим остановил коня перед самой оградой и соскочил на землю.
— Ну? — зло спросил старик Яков, — не дал пан граф тебе вольную?
— Нет, — ответил Устим ровно, — нет ни вольной, ни упоминания о моем освобождении в завещании.
— Вот, — буркнул старик, — лях, он всегда лях...
— Пан Анджей, — Устим вздохнул, — очень боялся смерти. Написать завещание для него было все равно, что признать свою обреченность.
— Но вольную! Вольную он мог тебе дать! — взорвался Яков. — Сын, послушайся старика. У тебя есть конь, господская одежда и деньги. Убирайся отсюда немедля! Назад в свои заграницы. Тебя теперь не будут искать, потому как пан еще не прибыл, а управляющему не до нас, грешных, о своих бы делах отчет дать. Нечего тебе здесь делать, Устим. Посмотри на своего вороного, разве его впряжешь в плуг? Сдохнет ведь от тоски.
— Ой, беда, — всхлипнула старуха Олена, мать Устима, а сестры тихо заплакали.
Устим сидел на скамье, опустив голову.
— Отец, — голос его звучал глухо, — все эти десять лет я хотел вернуться домой. Верил, что пан Анджей отпустит меня перед смертью, и заживу я тихой жизнью здесь, на собственном хуторе, а потом и вас выкуплю.
— Ты грамотный, — перебил сына Яков, — такие книги читаешь, что нам в жизни не разобраться в них. Были надежды, да сгинули. Прокормить себя ты сумеешь и жизнь свою наладить тоже. Но не здесь, сынок. Кто знает, каков будет новый пан? Может, и такая дрянь, что со свету сживет тебя за эти вот книги и твой гонор. Не выйдет из тебя холопа, душа у тебя не та.
Устим и сам это понимал. Однако уехать в неизвестность прямо сейчас он не мог, десять лет в один миг не перечеркнешь.
— Посмотрим, — сказал он тихо, — может, потом, позже. Я хочу отыскать свое место в жизни, отец, а если Бог сделал меня простым селянином, то кто я против его воли?
"Позже" это растянулось на долгое время, а потом превратилось в «невозможно».
***
Пан Иосиф Пигловский не особо беспокоился о делах своих предшественников, теперь запертых в родовом склепе. Он и родней им приходился не по крови, а только по созвучию имени. Заполучив имение в наследство, пан Иосиф оставил службу и женился на шляхтянке из небогатого, но старинного рода.
Молодая красавица-жена из него веревки вила, Пигловский целовал ей руки и выполнял все ее прихоти, а пани Розалия откровенно скучала. Соглашаясь выйти за богача, который скоро должен был назваться графом Пигловским, пани Розалия даже не представляла, какая скучная ожидает ее жизнь.
В Каменце вокруг нее все время увивались то военные, то местные щеголи. В имении же не было ни интересных поклонников, ни балов, ни развлечений. Немец-управляющий день и ночь корпел над счетами и расходными книгами, и вид его вызывал у пани Розалии только зевоту. А муж ее, в остальном необыкновенно сговорчивый и покладистый, на все просьбы перебраться на зиму в город только ласково переспрашивал:
— Разве тебе здесь, со мной, плохо, душечка?
Пан Пигловский, несмотря на внешнюю простоватость, был очень ревнив, в город переезжать он не собирался, устраивать частые балы и приемы тоже не думал. Стареющий пан всерьез опасался, что "душечка" подарит ему ветвистые рога. А потому пани Розалия целыми днями бездельничала, читала выписанные из города французские романы и развлекала себя грезами о каких-то невероятных амурных приключениях.
Когда пан Иосиф выбирался в Каменец по делам, пани велела запрягать двуколку и отправлялась в гости к соседям. Но ей и там было скучно: соседи были бедны, и самое первое — разумом, а единственным их богатством оставались незамужние панночки.
И вот как-то вечером пани Розалия ехала из гостей. Кучер, мальчик Терешко, взятый ко двору Пигловских недавно и заменивший захворавшего слугу, лишь изредка подхлестывал лошадей, и те бежали очень неохотно. Дорога шла между двух полей, солнце уже садилось, и крестьяне возвращались с работы в село. Увидев двуколку и пани в ней, люди почтительно останавливались, а мужчины снимали широкополые соломенные шляпы. Под убаюкивающее покачивание двуколки пани Розалия размышляла, что жизнь ее не удалась, любовь прошла мимо, а все, что ей остается — долгие годы прозябать здесь, в затерявшемся между полей имении, где на много верст вокруг никого, кроме грубых холопов. Ее пан Юзек даже не думал отправиться за границу или хотя бы в Варшаву. И ничего, ну ничего интересного с ней, Розалией, не могло уже произойти до самого конца этой невыносимой жизни.
Серый крупный заяц, видно, испуганный чем-то, выскочил из ржи и метнулся прямо под ноги лошадям пани Пигловской.
Лошади шарахнулись и понесли.
Неопытный Терешко изо всех сил натягивал вожжи, но коляска все набирала скорость. Испуганная Розалия вцепилась в сиденье. Ее бросало из стороны в сторону, двуколка опасно кренилась на бок, и пани не на шутку испугалась. Скучная спокойная жизнь в мгновение ока обрела в ее глазах высокую цену.
Терешко тем временем уронил вожжи, и они волочились по земле за несущимися лошадьми. Мальчик звал на помощь, и его крик сливался с воплями хозяйки.
Краем глаза пани Розалия заметила, что на дорогу с поля вышли двое — мужик и женщина с ребенком. Холоп обернулся на визг пани Розалии, которая совсем потеряла контроль над собой. Селянин оттолкнул свою спутницу с обочины в поле, а сам выбежал навстречу несущейся двуколке и стал на дороге.
Коляска мчалась прямо на него, и к общему крику добавился еще один вопль — кричала холопка с поля:
— Устим! Берегись! Устим!
Он ухитрился сделать невероятное — ухватиться обеими руками за упряжь. Лошадиные спины взметнулись вверх, взвились на дыбы, стало ясно, что храбреца сейчас сомнут. Полотняная сорочка его треснула по швам, на лбу у мужика выступил пот, мышцы вздулись буграми — но лошади стали.
Теперь, храпя и отфыркиваясь, переступали они с ноги на ногу, прислушиваясь к голосу своего укротителя.
— Ах вы глупые, ну дураки, испугались... Ну, тише, тише…
Наконец селянин отпустил упряжь и подобрал вожжи, потом осторожно снял с козел дрожащего мальчика и сказал ему:
— Видишь тетку Докию? Топай с ней домой, отлежись. Все в порядке, пани, — странный холоп и не думал оборачиваться к Розалии. — Сейчас отвезу вас домой.
Уже в имении, пока горничные охали над полубесчувственной Розалией, он просто незаметно улизнул. Но пани Розалия довольно быстро оправилась от испуга и потребовала узнать имя холопа.
— Это, пани, сын Якова Кармалюка, — старая экономка служила в панском доме еще при жизни прежнего графа Пигловского, — тот самый, который с покойным молодым паном Анджеем за границу ездил. Устим его зовут, он ученый и грамотный. В церкви Псалтырь читает — заслушаешься. С паном Анджеем они говорили, бывало, по хранцузки и еще по тальянски. Прежний граф взял его в компаньоны к сыну, потому что пан Анджей были слабого здоровья и учиться не желали, так Устимко им для примера был. А потом пана Анджея доктора послали лечиться к чужому морю, и Устим поехал с ними.
Заинтригованная пани Розалия полезла к мужу в старый секретер, где лежали бумаги Пигловских. Она нашла записные книжки графа, подтверждавшие слова экономки, и пакет с письмами, написанными четким красивым почерком на французском. В этих письмах Устим отчитывался перед паном графом о состоянии здоровья его сына и о жизни на Капри, куда пана Анджея отправили доктора. К письмам исправно прилагались отчеты о потраченных деньгах. Последнее было из Парижа, куда перебрался младший Пигловский перед смертью отца.
— Вот так роман! — только и сказала Розалия. Необычный холоп вызвал в ней жгучий интерес. И она потребовала Устима Кармалюка к себе, в имение.
***
— А может, ты не ходил бы туда? — робко спросила Докия Кармалюк мужа, — может, обойдется?
— Надо идти, — Устим улыбнулся, — пани отблагодарить хотят.
Докия посмотрела на мужа мрачно. Ногой она покачивала колыбель, в которой пищал младенец, двухлетний Василько дремал рядом на лавке.
— Да, — тихо, словно сама с собою, продолжила Докия, — она женщина красивая и ученая, куда мне.
— Докия, неужто ревнуешь?
Жена опомнилась и теперь хмурила брови.
— Я говорил тебе, что ты похожа на античную камею? — спросил Устим с улыбкой.
— Нет, — ответила Докия обиженно, — а кто она такая? Где ты ее видел?
— В музее, в Риме, — Устим подсел к жене и обнял ее. — Это такое украшение, вроде гривны, с женским лицом. Вот так.
Он ласково повернул ее голову.
— С очень красивым лицом. Моя красивая жена ревнует меня к пани, которая в профиль похожа на хрюшку.
Докия хихикнула. Ей, матери двоих детей, еще не было двадцати лет.
В первые же дни после возвращения домой Устим решил навестить в соседнем селе друга детских лет. Хлопчик Данило Резун по прозвищу Хронь давно вырос и сейчас стал смуглым и веселым мужиком. Он узнал Устима, с которым водил дружбу, пока того не забрали на панский двор, и с любопытством выслушал его рассказы о жизни в чужих землях.
С не меньшим интересом слушала гостя и Данилова сестра Докия.
Устим не смог бы объяснить, почему из всех женщин на свете так прикипел именно к Докии. Дивчина она была умная, сообразительная, все схватывала на лету. И Устиму нравилось учить ее. Но разве этого хватит для человека, который вместе с паном графом штудировал римских историков?
Красавица? Верно, красота Докии могла бы очаровать любого, но для жизни бок о бок одной красоты мало. Докия была совсем девочка. Когда она заводила печальную песню о казацкой доле, сердце устимово таяло, как воск, сельская жизнь начинала казаться идиллией, а сам он — полновластным господином своей судьбы. В глубине души он готов был признать, что оказался вовсе не философом и не суровым беспощадным стоиком.
Отец, узнав, что сын собрался засылать к Резунам сватов, только рукой махнул и сказал горько:
— Недаром казаки девок на Сечь не пускали. Вот и сына сгубила девка.
А потом помог Устиму поставить новую хату недалеко от родительской.
Мать же тихо радовалась, что Устим будет рядом с ней, потому будущую невестку она сразу приняла и полюбила всем сердцем. Останется сын возле жены навсегда и ни в какие чужие края больше не поедет. Холоп... Ну и что, что холоп? Живут же люди. Это только ее Яков непокорный и вспыльчивый, постоянно твердит о старых временах, как его прадед у самого Богуна хорунжим был. Но времена те прошли. А сына испортила панская ласка, вот и все. Проводила она на панский двор дитя как дитя, а там и выучили его чему-то ненужному, и оторвали от нее на долгие годы. Но теперь она будет нянчить внуков, выдаст замуж дочерей... Что же еще нужно матери для счастья?
Так и случилось, что Устим продал вороного, купил тягловых коней к плугу, спрятал в сундук панскую одежду и несколько книг на разных языках и стал крестьянствовать. Осенью они с Докией обвенчались в старой деревянной церкви. И Яков Кармалюк пригласил на свадьбу сына едва не все село.
Для Устима началась жизнь тихая, неприметная, в труде и заботах. А там и дети пошли, двое внуков за три года на радость бабушке Олене. Сестры Устимовы вышли замуж, и старая Кармелиха была довольна, что теперь в семье у нее все, как у людей.
За три года крестьянской жизни Устима в имении Пигловских сменился управляющий, потом прибыл и новый хозяин. Замена управляющего и новый хозяин были Устиму на руку, управляющий — настоящий немец — ничего про странного ученого холопа не знал. Для него семья Кармалюков была одним из сотен таких же крепостных дворов, и Устим с женой жили спокойно, вовремя платили чинш и отрабатывали пану все, что полагалось. А новый пан Пигловский на таких, как Устим, и не смотрел даже.
— Пани может прочитать те книги, — Докия вернула мужа к действительности, — что лежат в твоем сундуке. А я только темная холопка. Может, ты и научил меня нашему письму, я могу написать свое имя, и твое, и детей, и читаю не хуже дьячка. Но я не пани. Этого мало. Ты знаешь много такого, что мне вовек не выучить.
Тень набежала на лицо Устима.
— Когда старый граф взял меня в дом, я был примером глупого мужика, от рождения не способного к наукам. Едва он понял, что ошибся, хотел отправить меня в назад в село, но покойный пан Анджей воспротивился. Ему было со мной интересно. Он хорошо ко мне относился. Всегда.
Докия Кармалюк хорошо знала Устима. Она твердо помнила, что ее муж сам надел на себя оковы, связал себя обещанием и остался в холопах. Шутки мужа о внешности пани Розалии не принесли ей покоя. В глубине души Докия никогда не могла поверить, что Устим до самой старости вынесет тихую, безвестную крестьянскую жизнь на окраине огромного мира. Чужого мира, куда старый пан Пигловский так неосторожно впустил Устима, и куда самой Докии пути не было, несмотря на все старания.
Господский мир позабыл про ее Устима. Но стоит им соприкоснуться, и холопская личина сойдет с него, как сходит снег с полей по весне. Откроется тяжелая, темная почва, где годы притворной свободы смешались с природным гонором Кармалюков, с чужой книжной мудростью и с горьким пониманием окружающей их несправедливости. Что еще будут за всходы на такой земле?
Докия не столько ревновала, сколько боялась пани Розалии.
— А может, отец твой и прав, — вздохнула Докия, — был бы и у нас свой гетман, как при козаччине, ты стал бы у него полковником. Как Богун или Морозенко, про которых песни поют.
— А ты была бы пани полковничиха, — засмеялся Устим, — ходила бы павой и угощала всех медами. Не бойся, радость моя, ничего не случится. Госпожа просто хочет дать мне на водку. За спасение ее жизни.
Муж любил пошутить, но в этой шутке было слишком много правды.
***
Пани Розалия ожидала своего спасителя загодя. Она приоделась и даже надела ожерелье, подаренное мужем к свадьбе. То, что она прихорашивается для холопа, не вгоняло пани в краску, мысль о мужчине, во всем зависимом от нее, только приятно будоражила. Экономке Розалия велела, чтобы Кармалюка провели к веранде, и с достоинством вошла туда через другую дверь.
Бывший компаньон пана Анджея показался ей чертовски красивым. Смуглый, с лицом, какие бывают у людей, работающих на открытом воздухе. Розалия с удовольствием разглядывала правильные черты, тонкие губы, усики подковкой. А потом герой ее фантазии оторвал взгляд от пола и посмотрел на свою пани. И взгляд светлых серых глаз пани не понравился. Холоп рассматривал ее с холодным любопытством, оценивающе и даже снисходительно. Пани Розалия, в придирчиво подобранном платье и с ожерельем, ощутила себя лишней на этой веранде и в жизни этого человека. Так же снисходительно и насмешливо когда-то на нее смотрел князь Чарторыйский, который соизволил посетить пансионат для бедных шляхтянок, находившийся под его патронатом. Но то был князь, а это — холоп.
***
Он сидел в присутствии дамы, будто в парижском салоне. Устим вдруг вспомнил о тех временах, когда он если и не считал себя свободным и равным пану Пигловскому, то вел себя как свободный.
Женщины в чужих краях не гнушались им, Устим их вниманием тоже не брезговал, он легко вспомнил правила этой игры и сразу понял, к чему ведет пани Пигловская. Новый хозяин поместья с виду был не Адонис и давно простился с молодостью. Неприлично, но возможно, что госпожа от скуки заглядывается даже на холопа.
Устим внезапно ясно понял, что ничего не будет. И даже не из-за Докии, он не желал быть наложником по прихоти хозяйки, рабом, игрушкой.
— Как интересно, — вздыхала пани Розалия, принимая живописные позы. — Ты говоришь, что видел самого Наполеона?
— Да, когда он возвращался из Италии. Весь Париж тогда вышел на улицы. Бонапарт хорош собой, но невысокого роста, и больше напоминает итальянца, чем француза.
— А как ты обучился языкам?
— У нас с паном Анджеем были одни учителя, — улыбнулся Устим.
— Вот что, — Розалия перешла к делу. — Такого знающего человека грех держать на полевых работах. Место управляющего занято, но об этом можно подумать позже... А пока что я назначу тебя погонялой.
— Нет, — как можно тверже сказал Кармалюк, — спасибо, но я не хочу.
Розалия даже рот приоткрыла от изумления. Устиму казалось, что он видит ее мысли. «Не хочу? Ну не чертов холоп?!»
— Почему? — любезно переспросила она.
— Не хочу быть погонялой. Люди будут работать до заката, я буду ездить между ними верхом и размахивать кнутом? Нет.
Устим встал и поклонился.
— Я должен идти.
Пани не успела и глазом моргнуть — он развернулся и вышел.
***
Розалия осталась сидеть у столика, на котором лежал так и не тронутый кошелек, и ее трясло. Холоп видел ее насквозь, понял ее желание так же ясно, как читал в раскрытой книге, и он посмеялся над ней. Поведением своим он не давал повода к такому выводу, но этот взгляд — презрительный и беспощадный...
Розалия желала мести.
Истеричный нрав пани Розалии вполне совпадал с ее женской интуицией. От восхищения и интереса она перешла к ненависти с такой же легкостью, как переходила от смеха к плачу. Пан Иосиф Пигловский, приехав из Каменца, увидел плачущую жену и услышал бесконечный поток жалоб на зарвавшегося холопа, который полагал, что если грамотный, так можно хамить хозяйке.
Пигловский знал не много способов обращения с крепостными, как результат, после жалоб пани Розалии Устима снова вызвали в имение. Но вместо вознаграждения его ожидали двое погонял с нагайками.
До того дня Кармалюк полагал, что умеет владеть собой и своими чувствами. Розог, а позже и плетей, в детстве он получал немало — как мальчик для битья и как непокорный подросток, раззадоренный своим положением образованного крепостного.
Но Устим давно отвык от того, что над ним могут поиздеваться просто так, по любой прихоти. За три года крестьянской жизни он ни разу не был наказан, потому что жил тихо, размеренно и сознательно старался не попадаться господам на глаза. Теперь иллюзия, которую он создал для себя, рухнула. Кровь ударила ему в голову, и погонялы, попытавшиеся схватить его, разлетелись в разные стороны. Силой Кармалюка Бог не обделил, а потому пану Иосифу пришлось призвать на помощь еще трех лакеев и кучера.
— Ты довольна, душечка? — спросил пан Пигловский, когда экзекуция закончилась.
Розалия молча кивнула. Она уже немного жалела о своем решении, о настойчивости, с которой изводила мужа жалобами, но тут уже ничего не поделаешь. Пани Розалия не желала напоминаний о своей ошибке, а кроме того, она помнила взгляд Кармалюка — и испугалась.
— Коханы, — нежно проворковала она, — но это страшный человек. Гайдамака. Он не просил прощения, даже не кричал. Он придет ночью и зарежет нас прямо в постели.
— Не думаю, — покачал головой пан Иосиф, — отлежится и поумнеет. Холопам всегда ум вгоняли через задние ворота.
— Он образован, Юзя. И набрался за границей этих французских идей. Я не хочу его видеть в своем имении.
— Но куда его девать, душечка? — растерялся Пигловский.
— В солдаты отдай!
Пигловский задумался. Подольем гуляла холера, до Головчинцев болезнь пока не дошла, но губернатор запретил рекрутировать солдат из охваченного заразой края. Жена была очень настойчива, и пан Йосиф понял, что ночная кукушка всех перекукует. Розалия и без того довела его до крайности своими рыданиями и страхами, и пан подергал за нужные ниточки, сговорился на отдачу в армию не одного, а даже двух рекрутов.
***
Устим Кармалюк узнал обо всем раньше, чем беда застала его врасплох. Он ждал от пани Розалии подвоха, и на панском дворе у него были доброжелатели. После порки прежняя покорность и тяга к крестьянской жизни облетели с Устима легко, как сухая шелуха. Порой он сам себе удивлялся, в какой странный тупик завел свою жизнь. Время будто сделало круг, и на этот раз выбор был яснее ясного.
Он отослал Докию и сыновей к родителям. Жена во время прощания не обронила и слезинки. Ее красивое лицо будто застыло, и Устим не мог утешить ее, потому что из-за его гордости Докия разом лишалась и мужа, и брата. Данилу Резуна назначили вторым рекрутом за дружбу с Устимом.
Солдат был для сельчан, что мертвый на долгие двадцать пять лет, солдатки ходили вдовами, а проводы рекрутов напоминали поминки. Устим не удивился, что Данила тоже решился бежать и сопровождать его под видом слуги.
Но в доме Резуна их ждала засада. Обоих приятелей заковали в кандалы, посадили на телегу и повезли в Каменец.
***
Пани Розалия, избавившись от наглого холопа, вздохнула с облегчением. Нет, она не боялась, что Кармалюк станет кому-то рассказывать о ее намеках. Но ей самой было стыдно и гадко от своего фиаско и еще гаже стало после устроенной экзекуции. Кармалюк вызывал у нее чувства, схожие с теми, что возникали при упоминании гулявшей по округе холеры. Чем дальше от нее был этот высокомерный хам, тем спокойнее она себя чувствовала.
И жизнь вернулась для пани Пигловской в прежнее русло.
Через год по Подолью покатилась новая напасть. Шайка разбойников принялась нападать на поместья и панские винокурни, грабители обирали панов до нитки, а винокурни пускали с дымом. Пока никого не убили, но опасность добавляла провинциальной жизни остроты и давала пищу языкам.
Рассказывали, что разбойничий атаман писаный красавец. Поговаривали, что он обедневший шляхтич, который от нужды вышел на большую дорогу. А еще, что он, как легендарный Робин Гуд, раздает добычу беднякам. Пани и панночки млели от ужаса и любопытства. Розалия тоже заволновалась — в ее серой обыденной жизни вновь появилось развлечение.
Пан Пигловский заявил на званом обеде, что про разбойников врут без меры и призывал не верить слухам. И пани Розалия, будто в доказательство, теперь ездила в гости к соседям куда чаще, чем в спокойные времена.
Она с жадностью слушала невероятные истории, причем рассказчики и рассказчицы клялись, что лично знали тех людей, которые видели знаменитого разбойника.
— Старая пани Слонимская, — распинался перед притихшими дамами заезжий из Каменца господин, — послала челядинца из своего имения в город. Хотела отправить сыну в Петербург тысячу рублей.
Кто-то из дам хихикнул, все знали, что молодой Слонимский заядлый картежник.
— Разбойник, — продолжал ободренный вниманием дам рассказчик, — выскочил из-за дерева с пистолетом в руке. Слуга, известно, упал на колени и сразу отдал деньги. И что же вы думаете? Злодей денег не взял, потому что пани Слонимская строго наказала бы мужика за их утерю.
— Ну, это уже ложь, — вмешался хозяин дома, — чтобы разбойник и вернул награбленное!
На него зашикали.
— Однако, каков прохвост слуга! Деньги он спрятал, разорвал на себе одежду и вернулся назад, крича, что его ограбили. Пани Слонимская велела его высечь, порыдала о деньгах, на этом все закончилось. А через несколько дней в имение приехал красавец-офицер. Полковник в мундире с золотым шитьем. Пани его угощает, повествует о своей беде, тот велит позвать слугу...
Рассказчик сделал паузу.
— И что? — жадно спросила пани Розалия.
— И хам узнает в полковнике разбойника, господа. Пришлось ему отдать деньги. А разбойник и говорит пани Слонимской: пожертвуйте эту тысячу на бедных, вдов и сирот нашей округи. И добавьте еще тысячу, ведь из-за подобных вам бедняков в наших краях стало слишком много.
— И что же пани Слонимская? — пискнула какая-то барышня.
— Отдала деньги, конечно, сама не своя от страха. А слуге разбойник отвесил хорошую затрещину, чтобы тот не позорил его честное имя.
— Честное имя у разбойника! — возмутился пан Пигловский, заставший конец рассказа. — Все это сказки. Холоп не может выдать себя за офицера и дворянина.
— А может, он действительно шляхтич? — прищурилась пани Розалия. — Ведь такой красивый жест. Мужик на такое не способен.
Панночки и пани уверились, что разбойник благородного происхождения, потому что рассказчик вспомнил еще подробность: фальшивый полковник говорил с госпожой Слонимской на французском.
Вся округа гудела, и только пан Пигловский, словно заколдованный, крутил головой и все повторял свое «не верю». До тех самых пор, когда темной ночью в его Головчинцы явились незваные гости.
Первым делом вспыхнула винокурня пана Иосифа, подожженная со всех четырех углов. Потом в имение ворвались вооруженные люди, отлично знавшие, где и что искать.
Перепуганная пани Розалия каким-то чудом не утратила головы, она внимательно следила за ворами и сделала вывод, что среди челяди у них были сообщники.
Пана Иосифа раздели до белья, и разбойник в грубой маске, сшитой наживо из мешка, со вкусом выдал Пигловскому порцию плетей. Пока пан Пигловский визжал от боли под ударами, атаман разбойников подошел к пани Розалии и остановился перед ней. Было темно, но Розалия чувствовала, что ее разглядывают с головы до пят.
Бледная и дрожащая, она обхватила себя руками за плечи. Среди скотов и хамов, не постеснявшихся пороть немолодого уже Пигловского, пани Розалия всерьез опасалась за свою жизнь и не только за нее.
— Не бойтесь, госпожа, — холодно сказал воровской атаман из темноты. — Для порядочного человека переспать с вами было бы равносильно скотоложеству.
Розалия закатила глаза и рухнула на землю. Она узнала голос.
Сомлевшую пани Розалию положили рядом с избитым мужем. Сквозь полуопущенные ресницы, сквозь слезы она наблюдала, как растаскивают и увозят ее вещи, как умело поджигают дом, как взлетает к небу жадное пламя, как разбегается со двора челядь.
А потом разбойничий атаман вскочил на коня и приказал своим людям уходить.
Устим Кармалюк, предводитель селян-повстанцев, еще добрый десяток лет наводил ужас на панство Подолья.
Он нашел свое место в жизни.
пда версия поста / открыть все каты / часть-1 / часть-2
@темы: Оповідки